Глава 3
Голод не тетка. И даже не дядька. И вообще он никоим образом не относится к числу ближайших родственников или друзей человека. Когда сморщенный пустой желудок, тоскливо уставившись вверх, начинает жалобно подвывать, любой индивидуум, будь то гений или злодей, понимает: надо что-то делать. Как говорит народная мудрость – хочешь есть, умей вертеться; еда не приходит одна; красиво пить не запретишь.
Впрочем, последнее утверждение относится к особой прослойке общества, проводящей свое время в утехах и праздности, основным капиталом которой является свобода. Как приятно после утомительного медленного дня опуститься в сырой подвал, лечь на ветхую, густонаселенную вшами фуфаечку и прижаться изъеденной коростами спиной к теплой ржавой трубе! А ранним утром, сладко выспавшись, выйти в пустынный двор, потянуться, высморкаться от души на все четыре стороны и вразвалочку направиться к заветным мусорным бакам, таящим в себе столько сюрпризов…
Да. Простому обывателю, законопослушному, до безобразия выбритому, надушенному и опричесанному не понять всех прелестей бродячей жизни. Его лозунг: «Нам воли не надо, нам хлеба давай!» Правда к обычному хлебу он за завтраком предпочитает добрый ломоть ветчины, ровно уложенной на толстый слой масла и накрытый сверху сочным листиком зеленого салата.
За обедом (которым он обычно не делится с другом) – тушеную индейку, приправленную горчичным гарниром и сдобренную для лучшей проходимости по лабиринтам желудочно-кишечного тракта рюмкой кристальной водки (бокалом вина, фужером шампанского, стаканом виски и т.д.).
На ужин (который он еще никогда не отдавал врагу) с удовольствием умнет бифштекс, ростбиф или бефстроганов, запьет кружкой жирного молока, аппетитно отрыгнет и наляжет на яблочный десерт. Вся эта гастрономическая вакханалия неизменно, точно восход солнца и роды беременной женщины, продолжается из века в век, и не видно ей конца-краю. Еще не родился тот, кто, набив свое чрево, единожды скажет: «Все, довольно с меня! Я свое съел и выпил».
Об этом, да и о многом другом с грустью думала красивая и гордая, но бедная девушка по имени Лиза, стоявшая серым осенним утром у окна кухни. С безразличием она наблюдала, как во дворе три бодрых от утренней прохлады бомжа шустро разгребали давно не убиравшуюся помойку, выудив оттуда по очереди три корочки хлеба, недопитую бутылку пива и полуразложившуюся тушку селедки, завернутую в прошлогодний выпуск газеты «Красный Заднеугодинец». День сегодня у них явно задался. Завтрак обещал быть сытным, калорийным и информационно насыщенным.
Предусмотрительно сидевшая в десятке метров от источника изобилия тощая собачонка, с завистью наблюдала за богатым уловом своих конкурентов, сожалея о том, что она всего-навсего выброшенный мопс, а не грозный волкодав, способный одним своим видом отнять у любого его добычу.
Из соседней комнаты лились печальные звуки слезливой скрипки. Сердце красивой девушки Лизы переполнялось тоской. Ей хотелось заплакать, но мешали жесткие и неудобные контактные линзы. Ее тянуло уйти в свою спальню и уткнуться лицом в мягкую подушку-подружку, но наволочка, выстиранная накануне, еще не успела высохнуть. Ее манило по нужде, но нельзя было отойти от плиты – чечевичная похлебка грозила убежать из кастрюли.
Скрипка на мгновение умолкла и вновь застонала. Еще медленнее и еще печальнее. Концерт Брамса выходил на редкость минорным. Лиза отвлеклась от созерцания утреннего дворового пиршества, размешала ложкой жидкое варево, продегустировала диетическое блюдо, сняла с плиты кастрюлю и вышла к отцу.
- Папа, ты сегодня в великолепной форме! – тихо воскликнула девушка, сложив нежные ладони у подбородка. – Такой чудной игры я давно не слыхала!
Отец, стоявший перед пюпитром, на котором были разложены нотные листы, и усердно прижимавший своим сизым складчатым подбородком потемневшую от времени скрипку, скромно улыбнулся и, не отнимая инструмента, поцеловал Лизу в прохладный лоб.
- Спасибо, дочка! Ты одна меня понимаешь и поддерживаешь.
- Завтрак готов, папуля!
- Нет, еще не время. Я не дошел до пятьсот двадцать четвертого такта. В двести первом у меня не выходит фа-диез, а вместо двенадцати нот в пассаже шестьдесят пятого такта я играю почему-то тринадцать. Ты же согласишься, что в день своего концерта такого брака я допустить не могу!
- Извини, тогда не буду тебе мешать, - произнесла Лиза и, собираясь уходить, присела в реверансе, но отец ее остановил:
- Доченька, Лизочек, ты помнишь какой сегодня день?
- Конечно, помню! – удивилась Лиза, застыв в реверансе. – Сегодня двадцать шестое октября. Воскресенье. И ты впервые в жизни играешь соло. Целых тридцать семь секунд! Это абсолютно точно. Я проверяла.
- Я не о том, - помрачнел лицом отец.
- Ах, да! Совсем из головы вылетело! В этот день триста девяносто три года назад Лжедмитрий Первый с польским войском вступил в пределы России, а еще сегодня день Организации Объединенных Наций, а еще мне уже двадцать два года, восемь месяцев и шесть дней, а я так и не стала женщиной, а…
- Ты разбиваешь мое больное сердце! – дрогнувшим голосом прервал ее отец. – Не помнить такое знаменательное, то есть трагическое для нашей семьи событие!
Ноги Лизы, согбенные в коленях, от напряжения дрогнули. По продолжительности ее реверанс уже метил в Книгу рекордов Гиннеса…
Девушка почувствовала в словах отца какой-то подвох. Лизе меньше всего хотелось его огорчать в такой день. Поэтому она не стала перечить, а терпеливо ждала дальнейших объяснений. Хотя, разрази ее гром, но Лиза действительно ничего более не могла вспомнить.
Отец бережно положил скрипку на покачнувшийся пюпитр, вытер платком потный подбородок и, осуждающе глянув на дочь, спросил:
- Ты не устала так стоять?
- Разрешите сесть?
- Разрешаю!
- Есть!..