Глава 10.
«Я грешный человек, но объясните мне,
Как можно жить и не отбрасывать теней».
--В.Волков, «Грешный человек».
…-Какого хрена ты делаешь? – захлебываясь в крови сказал полупьяный человек, лежащий в луже крови на ледяной грязи.
Павлюшин в ответ лишь нанес еще один удар топором, окончательно добив его. Два похожих тела, от которых несло запахом спирта, лежали буквой «Г» в красных кляксах, по которым пробирался Павлюшин к их левым кистям. Вот сразу два трофея – их в одну баночку, для экономии.
Собаки гавкали где-то далеко, одинокий фонарный столб стоял во мраке и гнил, сопротивляясь порывам ветра. Мрак и темень покрыла этот участок земли между двумя пустыми сараями, в один из которых Павлюшин и затащил две своих новых жертвы.
… «Что теперь будем предпринимать? Не сидеть же молча?» - пробормотал Ошкин.
Ночь уже опустилась на город. Часы громко тикали, лампочка бросала свой яркий свет на стены кабинета начальника отделения милиции, ветер стучался в грязные окна и казалось, что они вот-вот выпадут, расколовшись на мелкие кусочки. Ошкин сидел в своем старом кресле, держа трость в холодной руке, а ногу вытянув вперед. Горенштейн сидел на стуле у стены, сняв фуражку и подпирая свое грязное, невыспавшееся лицо кулаком. Летов сидел рядом, одетый в более-менее чистое тряпьё, вдавливая больное лицо в больные руки – нервы еще шалили, в голове словно бушевал ураган, но нотки стыда за свои срывы уже простукивали в воспаленном сознании.
-Раньше, если в городе были убийства – сказал Горенштейн, - то мы проводили оперативный розыск трупов на территории. Ходили по городу и искали, иногда находили спрятанные тела где-нибудь в подвале.
Летов убрал руки со своего вымотавшегося лица и сказал: «Да, это верная мысль. Мобилизуем весь райотдел, можем привлечь людей из соседних отделов и прочесать район. В 30-е годы мы делили его на сектора и шли цепью, проверяя каждый закоулок».
-Про людей забудь – спокойно ответил Ошкин, - их найдем, можно вон, солдат мобилизовать. Главное все это делать быстрее, как можно быстрее. Идея хорошая, будем ее реализовывать. Горенштейн – ты отвечаешь за общий ход поисков, Летов – ты за северный сектор тогда, в нем больше всего убийств было, Кирвеса поставим ответственным за южный сектор, а дальше разберемся. Надо чтоб каждый при себе имел оружие, а поисковикам раздадим фонари, чтобы в подвалах и темных помещениях могли искать.
…Из отделения Летов с Горенштейном ушли в одиннадцать вечера. Ефрейтор довез их на «ХБВ» до засыпной коммуналки, а потом резко развернулся посереди улицы и рванул обратно к отделению, дабы оставить машину на ночь.
В комнате все пропахло табаком. Простыня и одеяло на койке Летова были скомканы и перевернуты, весь пол завален окурками папирос и пеплом, на столе уже ютилась целая армия пустых водочных бутылок, сургуч с которых беспорядочно валялся по углам.
«Ты не спишь что-ли по ночам?» - спросил Горенштейн, снимая с себя милицейский китель.
-В какой-то мере – спокойно ответил Летов, закуривая новую папиросу.
Вскоре Горенштейн ушел к Валентине, и Летов вновь остался один. Спать он хотел, но не мог: только закрываешь глаза, как перед ними начинают вставать какие-то дикие картины на черном фоне. Оторванные руки, лужи крови, летающие ящеры, жующие в пасти живых людей, деревья, наматывающие на стволы кишки и другие жуткие вещи. Все это очень ярко, словно нарисовано каким-то умелым художником на черном полотне темноты. Через какое-то время Летов засыпал, но ему сразу начинали снится дикие, жуткие кошмары, чаще всего та сцена в Вене: только после стрельбы все трое убитых Летовым оживали и начинали его медленно резать, выкидывая куски тела в окно. Заканчивался этот кошмар тем, что убитый Летовым мальчик проглатывал связку гранат и весь дом взрывался. Тогда опер резко вскакивал с койки и начинал или кричать, или носится по комнате, или валятся на полу, вырывая себе волосы, или же все вмете – так он пытался побороть страх. С криком уже было получше – после нескольких вопросов жителей Горенштейну о том, что творится в его комнате, Летов стал пореже кричать, словно осознание опасности криков проникало в его мозг во время даже самых жутких припадков. После трех дней такого ужаса Летов уже не мог спать: одна только мысль о том, что когда глаза будут закрыты он вновь будет видеть тех ящеров, поедающих налету людей, отбивала все желание даже задремать. Поэтому шел уже пятый день, как Летов ночью почти не спал, а курил, думал о деле, плакал, вспоминая прошлое, или отжимался. Однако случалось так, что посреди ночи он вспоминал какой-то момент из прошлой жизни, и после этого словно кто-то нажимал курок пистолета: Летов впадал в жуткое состояние, валился на пол, тоже начинал выть, кричать, а перед глазами стояли какие-то картины из прошлого. То школа, то смерть Лехи, то ранения, а иногда, совершенно неожиданно, опять эти ящеры или монстры будто бы врывались в яркие элементы прошлого. Когда припадок кончался, он еще отходил минут двадцать, не понимая, порой, где он и кто он, а потом, удивляясь тому, что, например, он может говорить. Все же примерно часам так к трем ночи Летов не выдерживал и засыпал, ибо организм без сна уже не мог; ужасные картины перед глазами были недолгими, а вот кошмары яркими и дикими. Поэтому на утро, даже после пяти часов сна, Летов чувствовал себя уставшим и разбитым, словно работал всю ночь, хотя работал лишь его мозг, изрыгая кошмар и ужас, окутывающий летовское сознание.
Летов же тем временем лежал, совершенно не желая спать и закрывать глаза, как вдруг, совершенно неожиданно для себя, вспомнил весьма интересную закономерность о которой говорил Ошкин: большинство убийств происходило в северной части района. Минут за десять он написал список точного места обнаружения трупов, доплелся до райотдела, зайдя в пустой кабинет Горенштейна и отметил на карте каждое место. В целом, убийства были расположены рядом друг с другом, в виде какого-то изуродованного многоугольника. Смело можно было сказать, что преступник орудует в северной части района и не выходит за ее пределы. Эта часть была самой ужасной для розыска: рядом «железка», густой лес и начинающиеся цеха паровозоремонтного завода с кучей построек при нем. Засыпанные снегом небольшие поля ОРСа и полусгнившие бараки для тех, кто на этих полях работал летом и ранней осенью, около леса шли стоящие на отшибе улицы с частными домиками, окруженные со всех сторон бараками, столовками, коммуналками и немалым количеством заброшенных сараев, ранее принадлежавших заводу. Публика там ошивалась разная: все больше работники завода и ОРСа, но туда же стекались все асоциальные элементы Первомайки: большинство воровских «малин» находилось как раз в этих гнилых бараках и коммуналках. Короче говоря, географические и социальные условия северного сектора очень затрудняли оперативную работу: там жила куча людей, среди которых прятались откровенные уроды, но жила в ужасных условиях шума завода и поездов с железной дороги, пьяных кампаний ночью и огромного количества закоулков, тупиков, пустых улиц, заброшенных строений. Во времена Летова бандиты часто заводили жертв в такие «заброшки», там били по голове и грабили. Еще одним минусом этого сектора являлась разветвленная сеть проселочных улиц и тупиков: при патрулировании трудно обойти все, легко заблудиться и бродить по одним и тем же закоулкам много раз. А из-за леса и разросшегося кустарника, а также ограды начинающегося завода, многие заброшенные здания были просто не видны. В общем, идеальное место для поиска и «систематического умерщвления людей без видимой цели» - частные домики стояли на отшибе, и очень редко бывало так, чтобы рядом с одним домом стоял другой. Это помогало совершать убийства без боязни быть замеченным соседями (особенно если убивать в темноте и сразу лишить жертву возможности кричать). Убийца делал все верно: он убивал в частных домах глубокой ночью, ни разу не сунувшись в барак, где стены чуть ли не фанерные и люди жили рядом; первый удар наносил так, что, по сути, сразу убивал или лишал жертву сознания, а, следственно, и возможности издавать громкие звуки; сам, вероятно, никогда не кричал и не шумел. В целом, действовал он предусмотрительно: еще ни один сосед не заметил его или не услышал подозрительных звуков.
Часы пробили двенадцать ночи. Летов сидел на полу и курил, заканчивая свой поток сознания, пока не перешел на мысли о приближающейся операции по поиску трупов. План поисков был понятен: идем цепью, на расстоянии максимум два метра друг от друга, заглядываем в закоулки, заброшенные здания и подвалы, в лес, во все места, где можно спрятать трупы. Наверняка этот урод убивал не только в квартирах, но и на улицах.
Докурив, Летов набросил на себя пальто и вышел на улицу. Ледяной ветер обдал его лицо с высохшими слезами, на черном небе были видны контуры туч, скрывающих дыры в небе, которые умные люди прозвали звездами. Редкие фонари бросали свой свет на заснеженную Таловую улицу, освещая ее, словно ракеты на передовой. Дома и люди в них спали: окна были темными и даже луна не проливала свой свет на крыши Первомайки. Летов шел вперед, ветер раздувал полы его пальто, обдувал лицо и тело, пытаясь отогнать назад, но он все равно шел вперед, шел медленно и с трудом, запинаясь о складки замерзшей грязи. Так и в жизни: идти сложно, ноги постоянно запинаются, но идти надо, надо обязательно. Вдали, во тьме он видит какие-то невнятные очертания, но не понятно очертания чего. Быть может, он уже видит конец своей дороги? Конец своей жизни? Если так, то даже к лучшему. Значит, запинаться, сопротивляться ветру осталось немного. Значит, скоро он попадет в яму, из которой ничего не будет видно и слышно. В ней не будет ничего. Вообще ничего.
Летов свернул с Таловой улицы и пошел по какому-то проселочному проезду. Ветра там не было, и лишь лай собак за заборами как-то нарушал спокойствие ночной, будничной Первомайки.
Небо темное, без единой пробоины - было ощущение, что ты сидишь под новехонькой плащпалаткой, в которой еще не было ни одной дырочки. Вот и закрытый продмаг, со стоящей у двери «Полуторкой», вот и отделение милиции вдалеке, а вот и очертания паровозов у Инской.
Летов вдруг подумал: где он был 9 мая 1945 года? Порывшись в закоулках своей памяти он вспомнил: в Красноярске. Его уже приговорили к лагерю и везли в Канск к месту отсидки, как говорили уголовники. В вагоне с ним ехало еще много других преступников. Мародеры, насильники, барахольщики, членовредители… В соседних вагонах ехали уголовники и пленные, а их вагон, пятый, был для военных преступников. Поезд долго полз по рельсам, скрипя и трясясь, он словно черепаха лез к вокзалу Красноярска: последней остановке перед Канском, пока его не качнуло, и он застыл, ухватившись мертвой хваткой за рельсы.
Сначала все было тихо, лишь у окон толпились люди, которые глядели в окошки. На станции копошились конвоиры и местные милиционеры.
-Стоять здесь, следи за дверьми!
-Не выпускать никого!
-Стоим 15 минут!
Вдруг из рупоров на вокзале стал литься знакомый голос.
«Товарищи! Соотечественники и соотечественницы!» - выплюнул из себя рупор.
«Мужики, Сталин вещает!» - крикнул молодой ефрейтор и все, даже вечно мрачный и лежащий на койке Летов, бросились к окну. Все слушали внимательно, не издавая ни единого звука, не оборонив ни одного слова – тишина подобно льду заморозила любые разговоры и покрыла внутренность вагона. На станции тоже все затихло: милиционеры и конвойные молча стояли, изредка поглядывая на рупор.
…«Теперь мы можем с полным основанием заявить, что наступил исторический день окончательного разгрома Германии, день великой победы нашего народа над германским империализмом»…
После этой фразы многие схватились за рот, видимо желая, закричать от счастья, но речь продолжалась, поэтому все сдержали свои радостные возгласы. Летов слушал и на его лице, впервые за этот жуткий месяц, проступила улыбка, настоящая улыбка, которая отдалась радостью внутри. Он понял, что все лишения, все горе которое он испытал, гибель товарищей, жуткие бои – все это было не зря. Не зря он воевал, не зря был готов погибнуть и почти что погиб. Он понял, что это Победа, что все было не зря… И вот, глаза Летова начали слезится, как и глаза всех, кто его окружал, даже конвойных.
… «Товарищи! Великая Отечественная война завершилась нашей полной победой. Период войны в Европе кончился, начался период мирного развития»…
«Я дожил» - шепотом сказал стоящий перед Летовым пожилой человек, со срезанными погонами.
…«Вечная слава героям, павшим в боях с врагом и отдавшим свою жизнь за свободу и счастье нашего народа!»…
Все. Весь вагон был залит криками, криками радости. На лицах бывших солдат проступили слезы, некоторые падали на колени и плакали от радости, некоторые бросали пилотки к крыше вагона. На улице тоже все начали кричать, слово «Победа!» крикнул каждый, каждый кто был в вагоне или на станции. Летов тихо сказал: «Победа», отошел в сторону, упал на пол и заревел. Его слезы были и слезами радости за Победу, и слезами горя, от мысли, что он эту победу уже не встретил в рядах РККА, что он теперь не солдат по своей же вине.
«Ребята, ПОБЕДА!» - выкрикнул конвойный и тоже бросил в небо пилотку. За ним в небо взлетели пилотки других конвойных, милицейские фуражки и кепки мирных граждан. Пленные немцы, которые ехали в соседнем вагоне, спрятались и не смотрели в окна, чтобы не быть замеченными радующимся на станции, однако некоторые конвойные все равно кричали в сторону вагона: «Ну что фрицы, отвоевались?!»
Летов сквозь слезы, вслед за остальными принялся кричать заветное слово «Победа» и тоже бросил свою новехонькую пилотку, которая врезалась в крышу вагона и упала обратно в руки. Это был конец войны. Конец одних бед и начало новых. Полный конец одной жизни Летова и начало новой. Полная гибель старого Летова и порождение нового. Это была Победа, которая победила Летова…
…Горенштейн лежал на спине и стеклянными глазами глядел на потолок, пока Валентина мило положила голову на его грудь, тихонько сопя в нательную рубашку своего любимого мужчины. В его голове всплывали разные мысли и воспоминания, шел обычный поток сознания: бессмысленный и беспощадный. То мысли о деле, то воспоминания, то мысли о близости смерти, то мысли о будущем Валентины, то просто всплывающие перед глазами картины изрытого окопами Карельского перешейка.
В итоге Горенштейн тихонько отложил голову Валентины на подушку, также тихо слез с кровати, на цыпочках дошел до двери, напялил лежащую рядом одежду и вышел в коридор, так и не издав ни одного звука. Ветер тоже обжег его своим потоком, проводив до линии железной дороги. Там ветер уже исчез, а Горенштейн мерными шагами зашагал по дороге вдоль железнодорожных путей. Сама «железка» проходила метрах в семи выше, по высокой насыпи, поэтому рельс со шпалами практически не было видно, а подступы к скатам скрывали заледенелые лужи и голые кусты.
Горенштейн шел по темной улице, слушая карканье ворон и лай собак вдалеке. Задрав голову в черное, беспросветное небо, Горенштейн упал на колени, упал прямо на свежий снег, выпустил изо рта струю пара и уже второй раз за день пробормотал: «Я устал. Я так больше не могу».
Он опустил голову на руки, выпустив в них очередную порцию слез. Мрак и изредка падающие с неба снежинки покрывали его, а он всхлипывал, тер руками мокрые глаза и все время шептал: «Устал, устал, устал»…
Так продолжалось минут пять, пока Горенштейн, обтерший снегом лицо, не поднялся на ноги и не поплелся дальше. На соседней улице он увидел идущего к нему навстречу человека с опущенной головой в черной кепке. Только когда между ними было метров двадцать, Горенштейн крикнул: «Серега, это ты?»
Летов поднял голову, еле заметно улыбнулся и пожал товарищу руку.
…Лед озерца был слегка освещен соседним фонарем, рядом с которым в снег и упали Горенштейн с Летовым, установившие долгое молчание, пока Летов не закурил и пробормотал: «И я упаду побежденный своею победой»…
-В смысле? – удивленно спросил сонный Горенштейн.
-Ну… я победил, я вышел из лагеря живым, я вернулся домой, но… эта же победа меня и добила. Лучше бы грохнули меня в лагере. Не мучился бы.
-А ты подумай о том, что теперь от тебя есть польза. Подумай только, ты помогаешь нам ловить такого урода, как этот душегуб. Если б ты умер в лагере, то и я бы подох тут от одиночества, и расследование не шло вообще никак. Если мы его поймаем, а мы его обязательно поймаем, то это будет в первую ногу твоя заслуга. Даже после всего этого дерьма, тебя не забыли и от тебя есть польза, черт побери.
-То есть, ты хочешь сказать, что я еще кому то нужен?
-Как минимум, нам и Родине, да. Этому душегубу место в земле или в лагере на 25 лет. А без тебя мы его хрен поймаем.
Горенштейн взглянул на небо, посмотрев слезящимися глазами на его черную пелену, а потом, быстро опустив голову, неожиданно сказал: «Знаешь, вот как у нас есть Госплан, может он и Там, на Небесах есть? Только там не количество металла и хлеба планируют, а то, какое наказание кому дать и какую благодарность».
-Тогда дай мне контакты того, кто дает наказания – усмехнулся Летов, - я бы побеседовал с ним.
Летов положил голову на согнутые колени и понял: пока дело не будет закрыто уходить нельзя. Рано уходить. Надо сначала поймать, а потом… а потом уже может быть что угодно. И вновь, уже в который раз, в его голове возникал вопрос: зачем, для чего и, главное, каким образом он еще живет? И сейчас в качестве ответа на этот вопрос в его голове всплывали слова Горенштейна, он понимал, что он еще нужен, чтобы поймать и навсегда уничтожить столь опасного преступника. Каким образом он жив – это вопрос на который никогда и никто не даст точного ответа, но вот зачем и для чего – ответ уже был и такой ответ Летова устраивал.
Часы показывали второй час ночи. «Вчерашний день умер вместе со мной» - мрачно пробормотал в пустоту ночи Летов, таращась на блестящий снег. Вокруг раскрывался прекрасный вид зимней природы, вид деревьев, укутанных в ледяное покрывало снега, земли, облепленной этим снегом, в котором отражалась Луна и била по глазам нашим героям. Но, как бы кто зиму не любил, все мечтали о возрождении умершей на зиму природы - лишь елки выстояли в этой битве с осенью и зимой, любящей обгладывать кости деревьев, - но только не Летов – ему смерть уже давно была привычнее.
Так они просидели до утра, пока не разошлись каждый по своему дому. Летов в мир кошмаров и диких картин, а Горенштейн к Валентине, которая его безумно любила. В принципе, он ее тоже, но воспоминания о семье никак не отпускали несчастного капитана, да и само чувство любви уже умерло в его убитой душе. Поэтому он тоже ее любил, но не мог это никак показать, почувствовать для самого себя. К тому же он очень боялся за ее будущее – с ним его у нее нет, он это отлично понимал, но и оставлять ее уже было поздно, она его не отпустит – роковая ошибка была совершена в день признаний в любви.
«Я очень устал» - прошептал Горенштейн и забылся крепким сном.
… «Таким образом, ваша задача во взаимодействии с воинскими частями и под общим руководством товарища Летова, пройти весь район от улицы Безымянной до улицы Физкультурной, уделяя особое внимание подвалам, заброшенным зданиям, озерцам и свалкам. Основная задача: поиск тел и любых улик. В случае оказания сопротивления со стороны граждан оружие не применять, только в крайних случаях. Соблюдать приличие, не мародерствовать. Вести себя культурно, как подобает образу настоящего советского милиционера, стоящего на охране социалистического порядка. Приказываю получить табельное оружие и фонарики. Операция начинается в 10:00. По машинам, ребята» - громко и четко говорил Ошкин собравшимся в самой большой комнате отделения милиционерам. Человек двадцать в синих шинелях и с большими белыми железнодорожными фонарями внимательно слушали подполковника, после чего развернулись и пошли к выходу. Летов положил в карман галифе «ТТ», попрощался с Ошкиным, взяв такой же фонарь, и вышел во двор. Там уже стояло человек тридцать солдат, которые вместе с Летовым пошли на проверку территории. План был четко составлен: на обход Первомайки, по подсчету Летова, должно было уйти часа четыре.
Встав в колонну по двое, разноцветная бригада из милиционеров и военных зашагала за Летовым. До Безымянной улицы, от которой и должен был начаться обход, идти было минут десять.
«Идти цепью в два ряда, на широких участках удлинять цепь, дистанция не меньше метра и не больше двух метров. Проверять каждый заколулок» - скомандовал Летов, вставая на правый край первой цепи.
Обход начался.
Безымянную улицу с частными домами прошли бысто: заброшенных зданий не было. Следующим был переулок, который тоже прошли спокойно, свернули на соседнюю проселочную улочку, где был заброшенный сарай, но внутри него вообще ничего не было: только ледяная земля. Потом прошли соседнюю улицу, на которой был только один заброшенный домишка. Летов первым зашел во внутрь, пролил яркий свет мощного фонаря на комнату и спустился в подвал, где был дикий холод и запах гнили. Однако на земле лежали лишь осколки от банок и парочка ледяных картофелин, навсегда брошенных здесь прежними жильцами. Летов прижался к лестнице, молча смотря на луч света, который рвал мрак подвала и слушая мат солдат с их мерными шагами по скрипучему полу ледяного домика.
«Чисто, товарищ Летов» - крикнул милиционер и колонна продолжила свое движение.
На остальных улицах тоже было тихо. Люди удивленно глядели на эту процессию, чумазые мальчишки свистели и кричали «Ура!» шагающим солдатам в их зеленоватых шинелях, перетянутых ремнями. Редкие машины съезжали с улиц на соседние, объезжая колонну.
Обход северного сектора уже подходил к концу. Оставалось две улицы, после чего все должны были отдохнуть пару часов и пойти на обход западного сектора. В это же время Кирвес проводил обход южного сектора, после чего его люди должны были пойти на обход восточного.
Летов закончил обход. Ничего найдено не было, вообще ничего. Поначалу он сильно расстроился, сразу сказав себе: «вечером надо нажраться», просчитал, каким маршрутом лучше пойти из отделения в барак, чтобы зайти в 4-й продмаг и подумал о закуске. Солдаты же ушли на отдых, разместившись в отделении, а Кирвес с Горенштейном, тоже вооружившись железнодорожными фонарями, пошли на обход восточного сектора.
И снова короткие улицы, редкие закоулки, гнилые домишки, припорошенные снегом подвалы и ничего. До одного момента.
«…Ну я ей и сказал, что денег у меня на патефон вообще нет, так она истерику закатила!» - разъяренно и возбужденно говорил сержант милиции ефрейтору Советской Армии.
-Так ты бы ей морду начистил – спокойно ответил ефрейтор, - моя после двух мордобоев вообще не рыпается.
-Мне хватило отца своего в детстве. Не буду я никого бить, кроме преступников.
Ефрейтор лишь усмехнулся, сдержав себя, чтобы не сказать: «Не мужик, значится».
С улицы был небольшой поворот в сторону, где сержант, уставший тащить ледяной фонарь, увидел небольшой сарайчик, стоящий около столовой для трудящихся и какого-то заводского здания. Подойдя к нему, сержант заметил на деревянной ручке двери запекшуюся кровь, почувствовав что-то неладное.
Ветер опять выл, тряся хлипкие стекла столовой, поварихи что-то энергично готовили, человек десять, сидящих в ожидании смены, хлебали горячую похлебку, о чем-то энергично общаясь, скинув свои телогрейки и «Москвички» на скамейки, пока эту идиллию рабочих будней не нарушил крик выбегающего из сарая человека в синей шинели, изо рта которого фонтаном летела рвота.
Кирвес, Горенштейн и еще трое милиционеров бежали по свежему снегу к ефрейтору, спокойно курящему на фоне сержанта, оттирающего с шинели собственную рвоту. Горенштейн сразу все понял, оттолкнул вытянувшегося по струнке сержанта и заглянул в открытую дверь сарая. Оттуда моментально пахнуло жутким запахом гнилого трупа, поэтому Кирвес, Горенштейн и ефрейтор в одну руку взяли фонарь, а в другую носовой платок, которым закрыли рот с носом.
Жуткие лучи фотонов резали мрак сарая, падая на каждый его угол. Вот все три луча скрестились на двух трупах, прикрытых разорванной белой рубахой. Вокруг трупов блестели лужи заледеневшей крови, а дикий смрад окутывал мозг троих живых, которые находились в этой комнате. Вонь была жуткая, невыносимая. Все кроме Кирвеса скорчили кислые рожи, а бравый судмедэксперт спокойно смотрел на этот ужас.
Вскоре в проезд между зданиями влетела синяя «Победа», из которой сначала высунулась сначала прямая нога, а потом и остальное тело Ошкина, вслед за которым вылез уставший Летов, не перестававший мечтать о выпивке вечером.
«Ну что у тебя, Веня?» - оживленно спросил Ошкин.
-Два сильно разложившихся трупа – начал Горенштейн, - оба мужчины, лежат довольно давно. Сейчас проводим фотографирование, потом Кирвес подробно осмотрит их. Внутри жуткая вонь, можно не зах…
Но Ошкин совершенно не слушал Горенштейна. Закрыв лицо платком и взяв у уже чистого сержанта фонарь, Ошкин вошел во внутрь. За ним вошел и Летов, впервые за долгое время использующий платок в качестве респиратора. В этот момент на трупы пролила свой свет и вспышка «Фотокора». Работа Юлова была самой тяжелой: после каждой фотографии он опускал фотоаппарат, закрывал лицо платком, делал несколько глубоких вдохов и вновь приступал к фотографированию. После последнего снимка к своей мерзкой и важной работе приступил Кирвес.
-Вот как получилось - сказал Ошкин, складывая в карман галифе платок, - в том секторе, где мы ожидали что-то найти - вообще ничего, а в менее ожидаемом секторе такая находка.
-Да подождите делать выводы, товарищ подполковник – мрачно ответил Горенштейн, - может их и не наш душегуб убил.
-Он, не волнуйся, я приметил, что у трупа кисти левой нет.
Кирвес вышел из этого жуткого места минут через двадцать. Лицо его позеленело, глаза помутнели, а на руках были толстые резиновые перчатки, измазанные гноем и кровью. Обтерев лицо свежим снегом, Кирвес потряс головой, выругался по-эстонски и подышал свежим ветром.
-Господи Иисусе, чем я занимаюсь? – промелькнуло в голове Кирвеса. – Сколько грязи я повидал, сколько ужаса, в сколькие гнойные раны с червяками я совал свою руку, и ведь остался человеком. Да, остался! Во мне нет ни капельки гнили, ни капельки мерзости, - я по-настоящему хороший человек. Чего это признак? Душевной силы, крепких нервов и притупленных чувств? С последним не соглашусь, а с остальным, в целом, можно и согласиться. Я не психолог, я криминалист, но все же в себе, в отличие от того же прогнившего до костей Летова, я разобраться могу. Что интересно, приятнее и легче засунуть руку в гнойную рану с червями, чем заглянуть в душу Летова. Она потемки, она лабиринт, она минное поле. Там столько грязи, гнили, мерзости, что ни один, даже самый разложившийся труп, не сравнится. Бедный человек. Если бы я был таким же, как он, то я давно спился бы или вышиб себе мозги. И некому бы было щупать гнойные раны, писать Лизе в Таллинн, вспоминать Линду. Ничего бы не было. Но я сильнее его. Может чуток глупее, но точно сильнее, точно. Я выдержал тот ужас, что испытывал, я остался человеком, а он нет. Я его не виню, нет, мне его просто жаль, неимоверно жаль. Жаль даже сильнее, чем Линду или тех двоих в сарае. Мне тоже было больно, больно и сейчас, но я сумел сохранить себя. Моя душа это… нельзя сказать, что райский сад. Скорее парк с увядшими цветами в клумбах и совсем чуть-чуть гнилыми досками тротуаров. Все-таки я переборщил с тем, что гнили во мне нет вообще. Есть, конечно есть, как и во всех, просто ее мало, и я не даю ей проступить уж слишком явно. Вообще не даю. А Летов дает, от этого и беды. Он несчастный человек и его нельзя винить, его можно лишь жалеть и хотеть ему помочь. Помочь убрать из его души хоть немного грязи и срезать с его когда-то цветущих яблонь хоть чуток гнили.
-Яспер, ну что скажешь? - наконец спросил Ошкин, удивляясь столь долгому молчанию криминалиста, наслаждающегося холодным ветром.
Кирвес помотал головой, выкинул из нее ту кучу мыслей, которые принес весьма странный и себялюбивый поток сознания, вернул на первый план результаты осмотра трупов и сказал: «Два мужских трупа, один разложился очень сильно, без возможности опознания по лицу, один сохранился лучше: видны черты лица и остались даже участки кожи. Убиты около двух недель назад, может больше, у обоих отсутствует левая кисть. Глубину ударов сказать не могу, однако судя по их длине и частоте, убийца тот, которого мы ищем. На козырьках обоих лежат куски бумаги, все с тем же четверостишьем. Осмотрел карманы, в одном лежит паспорт, но пока ничего не могу сказать: лица очень сильно разложились. У того, который разложился меньше, я могу попробовать восстановить лицо, у того, который сильно, лицо восстановить невозможно, а вот подушечки пальцев правой руки можно попробовать. Короче говоря, не могу точно сказать, что удастся их опознать, но вероятность есть.
-Сколько уйдет на восстановление?
-Не могу сказать.
-Каков возраст, хоть примерный?
-Опять же, нельзя сказать точно. Но не менее 30-ти и не более 50-ти, как мне кажется. И еще: по всему полу кровь, кажись, он их тащил в сарай. Прикажите расчистить тут в округе снег, может на земле где-то еще осталась кровь.
Постовые схватили лежащие у входа в столовую деревянные лопаты, остальные попросили посетителей с работниками столовой не толпиться у сарая, и принялись аккуратно соскребать снег. Вскоре оказалось, что убийца, вероятно, этими же лопатами просто скреб землю с кровью и куда-то выкинул. Значит, хоть что-то он осознавал и думал.
«Сергун, ты будешь на это смотреть?» - спросил сильно сдуревший Горенштейн.
-Да – коротко и монотонно ответил уставший Летов, напяливший перчатки Кирвеса и потонувший во мраке окутанного вонью сарая. Через минут десять возни с фонариком, которая сопровождалась отборным матом, Летов выполз наружу, не сменив уставшего выражения каменного лица.
-Он их там либо добил, либо решил еще порубить, что более вероятно – монотонно пробормотал Летов. – У того трупа, что около стены, разрублен весь живот, а на стене рядом огромные капли крови. Слабо верится в то, что он его тащил живым и что еще более странно, так это то, что он добивал труп ударами в живот. Профессионалы так не делают, а наш убийца профи. Скорее всего, захотел еще побить труп перед уходом. Понравилось ему, выродку.
…В кабинете Ошкина было светло. Тусклый свет осеннего солнца смешивался со светом лампочки, что давало ощущение лета в этом помещении. Ошкин упал в кресло, простонал, потирая больную ногу и начал свою длинную речь: «Веня, прикажи ефрейтору, чтобы тот проверил все заявления о пропаже людей за последние две недели, а имя из найденного паспорта надо поискать в базе данных. Серега – жди результатов от Кирвеса, как только он восстановит лицо убитого, то сравни его с фотокарточкой в найденном паспорте, чтоб уж наверняка убедиться в том, что паспорт не подкинули, а потом надо поискать отпечатки второго трупа в базе, если Кирвес восстановит его пальцы. После этого надо будет сопоставить результаты поисков с теми, кого подали в розыск по пропаже. Веня, ты помоги ефрейтору. Обо всем докладывайте мне – возможно, мы выйдем на след душегуба с помощью этой зацепки».
Вскоре было выяснено: за последние две недели пропало пять человек, а один из них тот, паспорт которого нашли при трупе. Им оказался Лбов Иван Ильич, 1913 года рождения, слесарь подвижного состава на станции Инская, ветеран 2-го Украинского фронта. Ушел из дома 10 ноября 1949 года около одиннадцати вечера к своему другу Семену Дронову и не вернулся. Одет Лбов был весьма стандартно: костюмные брюки, черное длинное пальто и белая рубашка. Пальто и рубашкой были накрыты трупы, а вот брюки на убитом и вправду были костюмные.
-Кто занимался поиском? – спросил Ошкин.
Горенштейн, закрывая тоненькую папку уголовного дела о пропаже человека, ответил: «Лейтенант Дворовый. Занимался он этим делом слабо, ибо расследовал еще два: об ограблении магазина в деревушке и о грабеже на Физкультурной. Я так понял, что он не сходил опросить соседей того друга, к которому ушел Лбов, и даже не проверил, жив ли этот друг вообще. Максимум, что он успел сделать, так это опросить родственников Лбова и все. Потом он с головой ушел в дело о грабеже, а потом его самого убил этот власовец».
-Вот какой развал в милиции, – вздохнув сказал Ошкин, - кадров нет, а на одного человека вешаем дела по три. В 30-е такого не было. Правда, Серег?
-Правда, товарищ подполковник. Тогда было полегче – мрачно ответил Летов.
В этот момент зазвонил телефон. В трубку заговорил спокойный голос Кирвеса: «Я восстановил отпечатки разложившегося трупа, приходите в лабораторию».
Тем временем ефрейтор выяснил, что Лбов уходил к своему другу Дронову Семену Матвеевичу, 1912 года рождения, который проживал по адресу улица Комсомола, дом 3, комната 4. Об этом же последнем факте из биографии Лбова говорила и его жена, что было прописано в опросе, который проводил покойный Дворовый. Горенштейн искал дела Лбова и Дронова в базе данных: Лбова в ней не было, а вот дел Дронова навалом - в мае 1947 года его задерживали за драку с нанесением легких телесных повреждений, в октябре того же года за пьяный дебош в кабаке, в августе 1948-го за драку в трамвае, а в феврале 1949-го за очередной пьяный дебош. Веселую жизнь он вел, короче говоря. Отпечатки восстановленных пальцев трупа и отпечатки Дронова из первого уголовного дела совпали. Теперь какая-то картина стала прорисовываться.
Вечером Лбов пошел к Дронову выпивать, выпивши, они пошли бродить по ночной Первомайке, где их и убил искомый следствием убийца, а тела спрятал в сарае, чтобы их сразу не нашли. При этом место нахождения трупов рядом с домом Дронова: выходит, прошли они не очень много.
Оставалось дело за малым: опросить соседей Дронова, проверить его друзей и подруг, потом опросить и их, сходить к жене Лбова и еще раз опросить ее. В целом, трупы были опознаны: осталось только восстановить лицо Лбова, чтобы провести окончательное опознание.
… Кирвес стоял в кабинете. Выглядел он очень уставшим, а лицо было изуродовано большими мешками под глазами: видно, что последние дни он совсем не спал.
-Итак, товарищи – усталым и буквально засыпающим голосом начал говорить Кирвес – я провел обследование трупов. Как и говорилось ранее, убиты они около десяти дней назад, то есть 10-11 ноября. Удары топором сильные: пластины черепа у трупа, вероятно, Дронова, разошлись весьма значительно. Разложились убитые не слабо: влажность и не очень-то холодная погода повлияли на это. Путем вставки пластин, наложения швов, вставки глазниц и припудривания с другими косметическими операциями, я восстановил лицо, вероятно, Лбова. Фото прилагаются к отчету. Лицо Дронова восстановлению не подлежит: череп сильно разошелся, повредив ткань лица, к тому же она почти полностью сгнила. Однако его подушечки пальцев я восстановил, что помогло опознанию. При осмотре трупов было найдено множество шрамов, в трупе Лбова около сердца я даже нашел осколок, кажется, от снаряда. При трупах было обнаружено – Кирвес открыл папку, порылся в ней, и стал читать по бумажке – при Дронове: часы «Кировские» с разбитым циферблатом, бумажник с 12 рублями и билет от Новосибирска-Главного до Инской на поезд 9 ноября, связка с двумя ключами. При Лбове: паспорт №459876 серия II-ПО, серебряное кольцо на правой руке, кошелек с 11 рублями и 50 копейками, а также лежащим в нем ключом. При вскрытии в желудках обоих была обнаружена водка, а также остатки, вероятно, соленых огурцов. У Дронова волосы русые, прямые, у Лбова – темные и тоже прямые, у него также присутствует один вставной зуб, мизинец был забинтован. У Дронова отсутствуют три зуба: два на верхней челюсти, один на нижней, ростом он 162 см, Лбов 169 см. С большой вероятностью можно сказать, что это трупы Лбова и Дронова. В отчете я этого не писал: пока точного решения по поводу опознания нет».
-Жену Лбова имеет смысл приглашать на опознание? – задумчиво выдавил Ошкин.
-Лбова имеет, я хорошо восстановил его лицо.
Горенштейн взял у Кирвеса фото восстановленного лица. Правая часть черепа была смещена, выпирая вверх, лицо все было во швах, а стеклянность вставных глаз бликами отражалась на фотокарточке. На кое-как сшитой коже щеки даже виднелись остатки какого-то нехилого шрама. Однако даже в таком ужасающем виде было видно явное сходство этого мертвого лица с фотографией Лбова в паспорте, которой Летов до сих пор поражался - такая деликатная физиономия на небольшой фотокарточке в помятом паспорте. Кругловатое лицо, смело и целеустремленно смотрящие в объектив глаза, черные волосы, которые так плотно прилегали друг к другу, что казалось, будто это не волосы, а шапка. Щеки немного выпирали, показывая свою пухлость, и даже на фотокарточке был заметен большущий шрам, идущий от глаза до самого конца челюсти.
…Во двор небольшого бревенчатого двухэтажного домика с треуголной крышей, который стоял в самом углу улицы, въехал «ХБВ». Коричневые оконые рамы держали серые от пыли окна, три подъезда вели внутрь этого здания, а от второго до третьего подъезда шла линия углублений в земле с окнами – это были комнаты тех, кто жил в подвале дома близ кочегарки. Рядом со вторым подъездом был еще один дверной проем, с треугольной деревяной крышей над ним, который вел вниз, в эти подвальные комнаты. А углубления, огороженые кирпичами, скрывали небольшие окна, из которых была видна лишь укрепленая бревнами земля, освещенная светом мира, который давлел над жильцами этих подвалов. Кто там жил было неизвестно, но Горенштейн уже приметил, что в таких подвальных комнатах с отдельным спуском к ним жили или дворники, или работники кочегарки.
Летов вместе с ефрейтором мерными шагами вошли во внутрь. Везде пахло вареным луком, в прихожей на табуретках стояли тазы с грязным бельем в сероватой воде, коридор был завален какими-то досками, а около лестницы на веревках висели мокрые рубахи и галифе с детскими штанишками. На кухне орал рупор, из которого лился Нечаев, оттуда же были слышны и женские голоса. Милиционеры предусмотрительно вытерли ноги, зайдя на кухню, где на старых примусах и «буржуйках» стояли чистенькие кастрюли, похлебку в которых женщины помешивали своими деревянными ложками.
«Здрасте, граждане хорошие, чаго пожаловали?» - спросила пухлая девушка, которая резала лук. Летов сразу приметил ее мерзкое лицо: оно было круглое, щеки обвисли, выпирал второй подбородок, повсюду веснушки, а около торчащего уха выползла огромная черная бородавка. Руки у нее были умелые: они мастерски рубили лук, периодически отрываясь на перемешивание похлебки в кастрюле. Ее темноватые волосы были спрятаны под красной, старой косынкой, а огромная грудь буквально выпадала из голубого сарафана, поверх которого она напялила грязнущий и порванный фартук. Окружение у нее было не лучше: в углу стояла и помешивала суп страшно худая женщина со связанными в косынку черными волосами и кривыми ногами, которые торчали из под старой зеленой юбки, а около окна варила бабушка в перешитой мужской гимнастерке и брюках, грязь которых скрывал белый, но на удивление Летова, выстиранный фартук.
-Здравствуйте, гражданочки – сдавливая отвращение сказал Летов, - мы из милиции. Хотели бы узнать про вашего жильца, Дронова.
Женщины засмеялись, однако, увидев ефрейтора в милицейской форме, быстро прекратили этот режущий ухо смех, заставляющий Летова трястись от злости, и все та же пухлая девушка ответила: «Странный мужик он. Работает в разных местах, хотя официально мясником в магазине. Бухает дико, бабы нет, не водит никого к себе, кроме дружков своих. Каждую субботу они тут собирались и нажирались. Ой, какие у них там жуткие разговоры были, прости Господи! Про баб, про войну, постоянно разврат какой-то говорили! Дружок один его даже ко мне по пьяни лез, так я его скалкой огрела, и он больше никогда даже не глядел в мою сторону, скотина!»
Другая женщина злостно закричала: «К дочурке моей, 17-тилетней этот ваш Дронов клеился! А она дуреха, даже сама ему дать хотела! Ну ничего, я ему милицией пригрозила, так он и хлебало свое завалил!»
-Он ведь пропал, так?
-Да, уж дней десять как его нет. Сразу поняли, что он натворил что-то, снасильничал, или убил кого.
-А когда он ушел из дома? Какие обстоятельства тогда были? – монотонно спросил Летов, усмехнувшись про себя: «скорее не он убил, а его убили».
-Да уж числа 11-го.
-Точно 11-го – влезла в разговор бабушка у кастрюли, - я тогда как раз своего мужа поминала, он 11-го погиб.
-Вот, Матвеевна не даст соврать. Так вот. Пришел к нему его дружок, ентот, слесарь с Инской вроде, который еще сначала на вакуированном заводе[1] работал, как его?
-Лбов этого звали – сказала пухлая девушка. – Такой милый молодой человек, статный, всегда одетый прилично, брючки, пальто.
-Лбов, да. Пришел он значится, часов одиннадцать вечера было. Ну, они пить начали, пили до ночи, орали, мы к ним не лезли, а то еще стали бы лапать, а еще хуже побили бы! А потом к ним дружок их третий пришел, с бутылкой и сам уже пьяный в дрызг.
-Это Лешка Филин – сказала бабушка, - у нас кочегаром работает. Живет в нашем доме, как раз таки. Он с ними пил всегда.
-А можно поподробнее? – попросил ефрейтор.
-Ну Филин его фамилия, зовут Алексием, отчества не знаю. Работает у нас в кочегарке. Самый приличный из них: ни к кому из нас не лез, не орал особо, когда нажрется. Все знают, что ему комсомолка какая-то нравится, вот он и пытается нравственным казаться. Да и коль любишь по-настоящему, то к другим клеиться не будешь.
-Продолжайте – попросил Летов.
-Ну вот, - вновь заговорила своим громким голосом пухлая девушка, - пришел он с водкой значит, это час ночи был, наверное. Они посидели немного и зачем-то на улицу пошли. Оделись, поползли, тазы наши с бельем перевернули, пели там что-то. А потом их и не видел никто.
После этого женщины еще сыпали оскорбления в адрес Дронова, мол, тунеядец, шарлатан, пошляк, одинокий, сумасшедший, крикун. Пухлая девушка даже сказала, что он сидел за изнасилование и убийство какой-то женщины. Летов их особо не слушал, он все больше оглядывал кухню. Гнилой, залитый чем-то деревянный пол, старые, изрезанные столы, печка и на удивление чистые кастрюли. О, особенно здесь выделялась сложенная из кирпичей печка, на которой стояли черные кляксы копоти; вверху нее лежали чугунные кольца: можно было регулировать отверстие, дабы запекать или греть что-то. Конкретно сейчас на одной части печки грелся небольшой утюг с загнутой железной ручкой, а на другой стоял горшок с какой-то стряпней, рядом же, на коричневом подоконнике, лежал чугунный круглешок, вынутый с печки. Столы были завалены картофельными очистками, кожурой лука и другими объедками, а из кастрюль столбами валил пар.
Вскоре Летов вышел из этого жуткого здания - не завидовал он мужьям этих женщин. Ефрейтор еще опросил парочку дедов в доме, которые, в принципе, сказали то же самое. Далее нужно было осмотреть жилье Дронова: благо, ордер на это был. Под одобрительные крики женщин и удивленные взоры стариков, Летов отмычкой открыл простейший замок комнаты, войдя в это пропахшее табаком и протухшей рыбой жилище, которое было омерзительно уже с порога: резкий запах просто резал ноздри и глаза. Подоконник был завален окурками, которые уже давно выпали из консервной банки, использующейся в качестве пепельницы, на чугунной батарее лежало несколько грязных портянок, на вешалке висела гимнастерка без погон, военные галифе, даже порванные брюки и осенний плащ. Кровать была также завалена пеплом и окурками, а стоящая напротив нее раскладушка так и вовсе имела множества прожженных дырочек. Вероятно, на кровати дрых Дронов, а на раскладушке Лбов с неким Филиным. Стол сильно напоминал стол Летова: все завалено окурками и заставлено стаканами, поверх рыбьих костей лежали пустые бутылки из под водки, а пол вокруг был весь закидан засохшим сургучом. В стол был воткнут нож, а рядом с ним лежала протухшая рыбина. В холодной кастрюле, стоящей на залитом чем-то примусе, лежала вареная и заплесневевшая картошка. Шифоньера вовсе не было, вся одежда Дронова помещалась на вешалке и кучей лежала на старом стуле у двери, в ней же ютилась и запечатанная бутылка водки. В осеннем плаще Летов и нашел все, что нужно: паспорт, военный билет старшего лейтенанта саперных войск в запасе, орденскую книжку на орден «Красной звезды», и еще скомканные три рубля. Летов лишь усмехнулся, увидев жуткое сходство его жилища с жилищем покойного. Да и вообще, судя по всему, они были чем-то похожи, вот только Летов к бабам не лез.
Летов еще спросил, а нет ли Филина в доме – как оказалось, нет – сегодня у него был выходной и он, как злобно говорила все та же кухарка, «ходит к этой комсомолке, все выпендривается».
Жилище же Лбова, расположенное в минутах двадцати ходьбы от холостяцкой комнаты дебошира-Дронова, было куда более культурным. Жили они в большом частном домике, квадратом врезавшемся в землю на пересечении двух улиц, в передней его половине: посередине этого жилого «квадрата» шла плотная стена, разделявшая его на две разных половины, где жили две семьи. Из темноватых сенок открывался вид на прекрасную деревянную комнату: залакированный шкаф, чистый стол, примус, множество кастрюль и сковородок, никакого спиртного, аккуратно сложенное выглаженное белье и одежда, две заправленных кровати и белоснежный подоконник. В кроватке дремала маленькая девочка с русыми косичками, а за столом сидела заплаканная и мрачная женщина, поразившая своей болезненной красотой Летова и Горенштейна. Ее блондинистые волосы свисали на сморщенный лоб, зеленые глаза стеклянно смотрели вниз, тонкие, милые губы вздрагивали, а на милый, маленький носик текли слезы. Юбка закрывала ее ноги аж до самых ступней, которые аккуратно сидели в чистеньких тапочках. Она теребила уголок скатерти своими маленькими ладонями, стучала зубами, сдерживая слезы, и трясущимся голосом, говорила Горенштейну: «Ваня очень хороший человек. Опрятный, культурный, честный. Никогда мне не врал, не изменял. И я с ним в хороших отношениях: хочет он в субботу сходить к этому своему другу выпить, пущай идет, я не против. Вот как вернется, тоже сходит. Друг этот у него странный человек, но с нами хороший, с дочуркой нашей играл даже».
-А расскажите об Иване поподробней – попросил сильно волнующийся Горенштейн, который знал, что скоро эта милая женщина впадет в истерику.
-Он очень хороший. Сильный, умелый, один из лучших слесарей на станции, его там все любят, даже грамоты есть. Он такой милый: и с Ирочкой поиграет, и со мной погуляет, и даже приготовит что-нибудь иногда. Мы с ним после войны познакомились, когда он вернулся с фронта. Воевал он с 43-го года, но рассказывал очень мало, не любит эту тему. Каждый год 9 мая он одевает свой пиджак, с его двумя главными наградами и идет к друзьям своим, вспоминает с ними боевые годы.
Горенштейн вздохнул, сжал кулаки, собрался с силами и сказал: «Ольга Валерьевна, тут такое дело… мы, кажется, нашли вашего мужа. Вы можете приехать на опознание?»
-В смысле опознание?! – закричала сквозь слезы жена убитого Лбова. – Он что, ранен?
-Он мертв, Ольга Валерьевна.
Все. Началось. Ольга завыла, начала стучать своими кулачками по галифе Горенштейна, по ее лицу потоками полились слезы; вся комната наполнилась горем и слезами: маленькая девочка, вылезшая из своей кроватки, несмотря на то, что она очень боялась незнакомых дядь, подбежала к маме и попыталась ее успокоить, но та даже не обратила внимания на испуганного ребенка.
«Врешь, врешь гад, врешь, Ваню не могли убить, он жив, вы не того нашли!» - кричала бедная женщина.
Горенштейн вышел из этой теплой квартиры. Кирвес мрачно взглянул на него, постучав по плечу и, собравшись с силами, вошел в заполненную горем комнату. Горенштейн же прижался к деревянной стене, и, скребя ее плотной шинелью, опустился на невысокую скамейку, слыша всхлипы и спокойный голос Кирвеса. Лицо Горенштейна было застывшим, глаза не моргая смотрели на стоявшую у входа во мраке вешалку, а руки тряслись, дико тряслись. Он вдруг представил, что Валя также воет и кричит, когда ее просят прийти на опознание трупа Горенштейна, в виске которого зияет дырка, словно тусклое солнце. Она плачет, кричит, а Кирвес гладит ее по головке и говорит какие-то добрые слова. А Горенштейн лежит в морге в своем чистом мундире, лежит холодным и ничего не боится, ничего не думает и ему не больно ни от чего.
Его представления прервал Летов, который сел рядом и закурил.
«Опять плач» - сказал с усмешкой он, услышав крики из-за двери.
-Да – потерянно ответил Горенштейн, - опять слезы. А почему ты усмехнулся?
-Удивляюсь я человеку. Сам плачу иногда, хотя понимаю, что уже ничего не исправить. И какой от этого толк? Да никакого.
-Что узнал?
-Тот разложившийся это точно Дронов. Комнатка у него самого заядлого алкаша. Он, кстати, сапером был на войне. Что интересно, по словам соседей Дронова, к ним пришел их общий друг Филин, и они вместе с ним ушли.
-А вот это интересно. Заявления о пропаже Филина не было, я точно помню. Да и трупа только два. Надо его проверить.
Друзья замолчали. Несмотря на то, что каменное лицо и стеклянные глаза Летова говорили о том, что он, вроде бы, не сильно расстроен от всхлипываний за стеной, но на самом деле Летову, как и всем было больно – конечно, не так, как Кирвесу, но чувство сожаления о чужом горе все еще сидело в нем, хоть и не могло проявиться в виде каких-то действий, ибо омертвелая душа уже просто не давала добрым чувствам, вроде сопереживания, пробиться наружу.
В это же время Кирвес вывел из квартиры трясущуюся Ольгу, которая за ручку держала девочку. Они вместе с Кирвесом на «Победе» поехали в отделение, а за ними поехал и Летов с Горенштейном на «ХБВ».
Ольга, в итоге, признала, что это труп Лбова. Правда ее вырвало, а потом она впала в жуткую истерику, но на ее успокоение вновь встал Кирвес, уже чувствуя, что вечером сам будет реветь дольше обычного.
Ефрейтор играл с девочкой в коридоре, а Горенштейн с Летовым принесли из архива личное дело Филина и Дронова, а также личное дело Лбова с работы, принявшись их внимательно изучать.
Алексей Ильич Филин, 1926 года рождения, родился в Омске в крестьянской семье, образование семь классов. В январе 1941 года переехал в Бердск, в июне 1944 года призван в армию, демобилизовался в мае 1945 года, вернулся в Новосибирск, устроился помощником слесаря на станции Инская, а потом стал работать кочегаром в доме три на улице Комсомола. Имел привод в милицию за нарушение общественного порядка в нетрезвом виде. Что интересно, у него даже был орден «Славы» III степени за бои в районе Померании: как оказалось, он лично подорвал немецкий танк связкой гранат.
«Когда слесарем работал, он видать познакомился с Лбовым, а тот познакомил его с Дроновым» - задумчиво сказал Летов.
Иван Лбов родился в 1913 году в Петрограде, а в 1925 году вместе с семьей переехал в Новосибирск. Образование среднее техническое. В 1943 году призван в армию, служил в войсках связи, демобилизовался 9 июня 1945 года. 11 декабря 1945 года женился на Ольге Бирюловой, 1921 года рождения. В 1946 году родилась дочь Ирина. В целом, обыкновенная биография обыкновенного человека. Про войну написано мало: известно лишь то, что за бои в Померании он получил медаль «За отвагу».
Официальная биография Дронова до окончания жизни весьма скучная. Родился в Москве, образование девять классов. В армию призван в 1936 году, в 1938 году стал слушателем военно-инженерной академии имени Куйбышева, с 1941 года в действующей армии. Сражался на Брянском, Ленинградском, третьем Украинском фронтах. Получил орден «Красной звезды» за бои в Чудском районе Ленинградской области, был шесть раз ранен, один раз тяжело контужен, практически потерял зрение левого глаза. Помимо всего прочего имел две медали «За отвагу», одну «За оборону Ленинграда». Демобилизовался в мае 1945 года в звании старшего лейтенанта саперных войск. Его мать эвакуировали в Новосибирск, куда он и решил переехать. По пути следования в Новосибирск устроил пьяную драку в поезде. Поселился в Заельцовском районе. Там было два привода за драку и нарушение общественного порядка. В январе 1947 года переехал в Первомайку и стал бузить тут. Суммарно у него было семь задержаний, на него было заведено два уголовных дела. Также постоянно поступали жалобы от соседей за шум, оскорбления и домогательства. Летов частенько усмехался, читая его жизненный путь – человек явно любил побузить. Что интересно, его лицо на ментовской фотокарточке было чем-то похоже на мрачную физиономию Летова. На фотографии после ареста он стоял с распухшей губой, наклонив голову вправо, и с мрачной усмешкой смотрел в объектив. Его длинные и явно грязные волосы свисали вниз, разбитый нос был распухшим, но этот взгляд пробирал даже с фотокарточки. Он смотрел спокойно, словно все уже повидал, смотрел так, как будто ему было плевать на все происходящее – Летов уже убедил себя в том, что этот человек устал жить, что ему надоела эта жизнь. По его взгляду и действиям опытный следователь понял, что все в этой жизни для Дронова казалось скучным и неинтересным, все для него было игрой, и ему нравилось играть не по правилам. Наверняка, когда его бил топором душегуб, он тоже смеялся или, как минимум, не боялся. Жаль, что лицо разложилось – Летов бы хотел взглянуть на его усмешку и его навсегда застывшие глаза.
В целом, картина сложилась и все встало на свои места. Лбов пришел к Дронову, к ним пришел Филин, они пошли на улицу и там были убиты. Возможно, их убил Филин. Теперь он становился подозреваемым номер один и его надо было немедленно задержать. Ошкин, само собой, согласился с этим решением, сразу выдав ордер на арест и обыск гражданина Филина Алексея Ильича.
Несколько вооруженных милиционеров во главе с Летовым и Горенштейном быстро зашагали по длинным коридорам отделения к машине. На стуле уже сидела и держала на руках свою дочь вдова Лбова, а рядом с ней полубоком сидел Кирвес и что-то спокойно говорил. Она уже не плакала, а молча сидела, тряслась и, вероятно, ни о чем не думала. Милиционеры, быстро прошедшие мимо, посмотрели на бедную красивую женщину, которая не обратила на них никакого внимания. Горенштейн кивнул головой Кирвесу, провожавшему вооруженный отряд мрачным взглядом, а ефрейтор Скрябин подмигнул удивленной девочке.
Вскоре машины неслись на улицу Комсомола. Филин жил как раз-таки в одном из тех подвальных помещений, в комнате номер 11, которая была второй из трех подвальных. Как и предполагал Горенштейн – Филин работал в кочегарке и, собственно говоря, поэтому и жил в подвале. Двое милиционеров, взведя курки пистолетов, встали справа и слева от углубленного в землю окна, а остальная толпа, открыв дверь, рванула по узкой лестнице вниз. Мрак, прожигаемый светом из открытой двери, позволял не запнуться на скрипучих деревянных ступеньках, такие же деревяные перила мерно качались, готовые вот-вот или сломаться, или покоситься, или засадить в ладонь огромную занозу. Ступеньки уперлись в еще одну коричневую дверь, которую Летов быстро открыл и все очутились в теплом коридоре с четырьмя дверьми: три двери вели в комнаты, а четвертая в главный источник тепла – кочегарку. Стоящая ближе ко всем такая же коричневая дверь, сливающаяся с коричневым же полом, была нужной. Горенштейн и еще двое милиционеров встали справа от двери, двое милиционеров слева, Летов приготовился ее вышибать, а Скрябин встал позади него.
Курки взведены, стволы «Наганов» и «ТТ» смотрят в сторону комнаты. Удар и старая дверь падает на землю.
«Лежать тварь, мордой в пол, мордой в пол я сказал!» - зверски орал Летов, скидывая с кровати только проснувшегося Филина. Ему заломали руки и под надзором огромного количества стволов повели к только подъехавшему «Автозаку». Филин пытался что-то сказать, однако, ничего не понимал и голос его заплетался: вероятно, выпил он не слабо. Вскоре его кинули за решетку «Автозака», заперли, и колонна помчалась в отделение. Летов с ефрейтором и еще тремя милиционерами же принялись обыскивать комнату Филина.
Комната была стандартной: грязное окно напротив двери, упиравшееся в укрепленную бревнами землю, подоконник с пепельницей, около него у бело-зеленой стены стоит кровать, с которой и скинули жильца, у другой стены стоит стол, украшенный двумя пустыми бутылками из под водки, несколькими папиросными пачками, тарелкой с объедками и другим хламом. Никакой печки в доме не было: кажется, Филин или в столовой питался, или готовил на общей кухне (скорее всего, второе). Около двери стоял небольшой коричневый шифоньер, внутри которого творился настоящий бардак: одежда была скомканной и лежала друг на друге огромными помятыми сгустками. На стене около кровати висело три фото: маленький Филин, вероятно, с мамой, он же в военной форме, кажется, после войны и еще фото какой-то красивейшей девушки с комсомольским значком на белой рубашке. В шифоньере вверху была полка, на которой стояло не так уж и много книг. Среди них Летов сразу приметил сборник стихов Маяковского, пролистав который просто онемел, увидев, что в «Левом марше» то самое четверостишье вырвано. Из под кровати милиционер вытащил запыленный топор и трофейный немецкий чемодан. В чемодане была какая-то старая детская одежда, вероятно, самого Филина, а вот топор вызывал больший интерес, нежели чемодан. Среди одежды была найдена старая белая рубашка, заляпанная засохшей кровью. Забрав основные вещдоки и опечатав комнату, милиционеры, прорвавшись через толпу злобных жильцов этой коммуналки, помчались обратно в отделение, где в камере уже сидел пойманный Филин.
[1] В послевоенные годы многие старушки говорили вместо «эвакуированные» «вакуированные».