Представьте себе, мы не поссорились из-за этого, а, напротив, прониклись друг к другу неким уважением, основанным на осознании того, что мы одинаково коварны и изобретательны. Догадывались ли учителя о том, чьи непоседливые умы и ловкие руки творили все эти бесчинства? Что ж, думаю, да, считая, впрочем, что среди нас троих я - лишь невинная жертва, попавшая под дурное влияние. А никак не зачинщик многочисленных проделок. Некоторые из них стали впоследствии настоящими легендами! Возможно, и до вас долетали слухи? К примеру, о том, как в некой парижской школе объявился призрак, еженощно навещавший учеников и учителей в течение двух месяцев. Или о таинственном преступнике, который заменил сноп колосьев в руке статуи Святого Флориана на мешок с мусором. Нет? Господи, да об этом же во всех газетах писали! Страшно подумать о том, в какой глуши вы жили в то памятное для меня время…
Так или иначе, нам все сходило с рук, потому что мы (в особенности я) были дьявольски умны и осторожны. Мы никогда не оставляли следов и потому всегда выходили сухими из воды. Поймать на месте преступления нас было невозможно, а в ответ на любые обвинения мы лишь невинно хлопали глазами и пожимали плечами, пряча счастливые улыбки. Кто-то обесточил главное здание школы? Помилуйте, мы не смыслим в электрике! Кто-то побрил любимую собачку директрисы!? Господи, да мы на такое кощунство просто не способны!
Муа-ха-ха!!! Пхе-хе-хе!!! Хо-хо-хо!!!
Ох, я аж прослезился…
Пожалуй, я только об одной нашей шалости жалею. И уж точно никогда не смогу ее забыть, хотя пытался много, по-настоящему много раз. Знаете, так бывает иногда – слетаешь с катушек, чувствуешь себя всесильным и не замечаешь, как то, что начиналось как шалость, превращается в подлость.
В нашей школе учился толстый парень с грузным и серьезным не по возрасту именем Бернар. У него были круглые румяные щеки, толстые пальцы и мокрые губы. Он был большой молчун и одиночка: никогда не играл с нами, не жаловался на учителей и только застенчиво краснел все время, улыбаясь широко и глупо. Признаться, большинство мальчишек в нашей школе его просто не замечали. Но только не Оливье. Не знаю, чем так сильно раздражал его Бернар – своей аккуратностью или патологической скромностью – но каждый раз, когда толстяк появлялся в поле зрения моего друга, тот начинал едва ли не зубами скрипеть от злости! Он постоянно задирал и подкалывал Бернара (причем, не всегда безобидно), однако тот никогда не давал сдачи, распаляя этим злость Оливье еще сильнее. Так оно и было до тех пор, пока однажды мой друг не заметил, что Бернар повсюду носит с собой потрепанную тетрадь, в которую время от времени записывает что-то тайком.
Оливье просто как с цепи сорвался, да и наше с Жан-Полем любопытство было порядком раззадорено. Ночью мы пробрались в комнату Бернара и потихоньку стащили тетрадь (она обнаружилась у него под подушкой). Ни он, ни его сосед не проснулись. Что-то кольнуло меня в самое сердце, когда мы уже собирались смыться, и я посмотрел на лицо спящего Бернара. В скудном свете, падающем из окошка, оно казалось бледным и скорбным: круглые дряблые щеки были бледными, по-девичьи длинные ресницы отбрасывали на них серые тени, а в уголках губ, опущенных вниз, скопилась слюна… Дверь за нами захлопнулась, мы убежали.
Оказалось, Бернар писал стихи. По большей части, они были наивными и глупыми, как он сам. Там было что-то про деревенские луга, коз, пастухов, рассвет и, конечно, любовь, любовь, любовь... Оливье чуть не описался от смеха, пока зачитывал нам все эти «рифмованные сопли». А утром хохотала до слез уже вся школа. Кто-то в шутку сказал, что стихи, наверное, посвящены одной из наших преподавательниц, мадам Клеман (некоторые думали, что она на самом деле мужчина), поэтому, когда в столовую торопливо вбежал бледный и взволнованной Бернар, все встретили его дружным улюлюканьем и пошлыми шутками. Он покраснел и, заметив украденную тетрадь в руках Оливье, со стоном рванулся к нему. Оливье ловко вскочил на стол и начал читать вслух его стихи, язвительно и грубо коверкая слова на деревенский манер. По малиновым от стыда щекам Бернара потекли слезы. Он подпрыгнул и, наконец, ухватился за кончик тетради, но Оливье оттолкнул его ногой и вдруг начал злобно хохотать, вырывать страницы, разбрасывать их в разные стороны. Бернар подпрыгивал, пытаясь поймать их, плакал, скулил, захлебывался и кричал: «Отдайте, пожалуйста, отдайте!». А мы смеялись.
Бернар ушел из школы в этот же день. Вечером приехала из какой-то пригородной деревушки его мать: согнутая трудом женщина с большими руками и жалобным взглядом. Мы слышали, как она плакала в кабинете директрисы и все время повторяла: «Но что же случилось с моим Бернаром? Что случилось?» Она и у нас спрашивала, но мы угрюмо молчали, забившись каждый в свой угол. Нам было противно смотреть друг на друга в тот день... Даже думать было противно.
Утром все, конечно, сделали вид, что ничего не было: ни Бернара, ни его стихов, ни его плачущей матери, которой, как мне кажется, они и были посвящены, ни даже чувства вины и стыда. Директриса попыталась провести какое-то расследование, грозилась, что напишет нашим родителям, что выпорет нас, но мы все равно не проговорились. В пятнадцать трудно жить с мыслью, что ты подлец. Гораздо легче постараться забыть то зло, которое причинил, или свалить вину с себя на соседа: все поступили плохо, а, значит, как бы никто не виноват, ведь никто не знал, чем все кончится, никто не хотел...
Я подобрал один листок из тетради Бернара и спрятал. Он до сих пор хранится у меня. На нем аккуратным круглым почерком выведены четыре строчки:
«Мне ранит сердце то,
Что ты далёко.
И все не так, и все не то…
Мне очень одиноко».
Вот так.
Из ранних стихов Бернара Бредото,
впоследствии названного
«Золотым пером» французского Прованса
В тихое утро по саду пройтись,
Уснуть в колыбели деревьев…
Расти виноград и трава колосись
Вернуться б домой поскорее!
(11 декабря 1973 г.)
…
Иногда мое сердце сжимается
Непонятной, горячечной болью.
Как же эта болезнь называется?
Что же, что же такое со мною!?
Я не сплю, я не ем, я тоскую…
И мечтаю домой возвратиться,
Чтоб к коленям родной моей мамы
Головою своей прислониться.
Чтобы обнять ее крепко руками,
Едва только спрыгнув с парома,
И вдохнуть ее запах знакомый,
И сказать ей: «Я дома. Я дома!»
(19 января 1973 г.)
…
Я мечтаю когда-нибудь где-то
Найти настоящего друга.
Как? Я не знаю ответа…
Мы просто узнаем друг друга.
Я хочу ему сердце свое открывать
И печали, и радости тоже.
Я хочу его другом своим называть…
Одному быть негоже, негоже…
Я б ему помогал: и советом, и делом,
Я бы нес его тяжкую ношу.
Я бы был для него самым добрым и смелым,
Только где же ты, друг мой хороший…
(23 января 1973 г.)
…
Нельзя влюбиться в голос,
В тело или в глаза.
Нельзя влюбиться в волосы
И в руки влюбиться нельзя.
В одну только душу - можно,
Ведь только она и важна.
Пустота под шелковой кожей
Никогда мне не будет нужна.
(10 марта 1973 г.)
…
Тихий шелест листвы над плотиной
И сизая дымка полей...
Эта простая картина
Мне любого Парижа милей.
(12 марта 1973 г.)