Утром наши части возобновили преследование врага. Однако, дойдя до деревни Харьковки, т.е., продвинувшись на 15 км, были остановлены крупными силами противника. Завязались упорные кровопролитные бои. Однако, кроме нашей 16-й т.д., на этом участке фронта других частей мы не видим. Наши фланги открыты.
В полуднях к нам во второй эшелон заскочил комиссар дивизии Руденко. Он отозвал меня в сторону и заговорил: "Завязались ожесточенные бои под Харьковкой. К противнику подошло большое подкрепление мото-мех частей. А его авиация не дает поднять головы. Ну, а ты как ходишь? Вот что: садись-ка в любую попутную машину и отправляйся в Умань. Там окажешь помощь начальнику госпиталя в расчистке "пробки". Погода жаркая, раненых там скопилось много, и еще прибывают непрерывным потоком. Мобилизуйте в городе из транспорта что можете. Действуйте решительно, как и нужно в военное время".
Часа через два я прибыл в Умань. Нашел комиссара госпиталя ст. политрука Михайлева. Знакомлюсь с положением. Передаю Михайлеву приказ Руденко, и обходим двор больницы. Я увидел страшную картину: весь огромный двор заполнен ранеными. Они вопят о помощи, просят воды, скрежещут зубами от боли... А с переднего края прибывают одна за другой грузовые машины, кузова которых наполнены ранеными. Хирурги со своими помощниками без разгибу сутками обрабатывали раненых и буквально валились с ног от усталости. Санитары то и дело в тазах и ведрах вносили ампутированные конечности оперируемых. Все медработники, как мясники, с ног до головы были в крови. А погода стояла жаркая, как и положено на Украине в конце июля.
Несколько машин с ранеными прямо тут же отослали дальше в тыл, не перегружая. Я, оставив Михайлева, поплелся в город к местным властям в поисках транспорта. С большим трудом выбил у местных властей четыре грузовых машины и несколько конных подвод.
В 17 часов я вернулся в госпиталь. "Пробка" наполовину разрядилась. Михайлов предложил мне освежиться под душем санпропускника. Я решил помыть голову и ноги. И вот, едва я снял с себя пыльное белье, как загудели моторы, тут же начали рваться во дворе авиабомбы, в санпропускнике вылетели окна, и я был осыпан мелким стеклом. Я стал еще грязнее. Натягиваю трусы, бегу. Со второго этажа мчусь через две-три ступени, в боку - боль. Во дворе творилось нечто невообразимое: многие раненые были добиты, другие - дополнительно ранены, засыпаны землей. В том месте земля шевелилась, и слышались глухие стоны. Фашисты сделали свое гнусное дело и после двух заходов удалились. Две довольно крупные бомбы упали на операционный корпус. Все врачи и сестры вместе с оперируемыми погибли. Стервятники проследили, куда наши машины свозили несчастных раненых и налетели на госпиталь совершенно преднамеренно.
Двор больницы превращен в кладбище. В воронках хороним погибших. Мы срочно эвакуируем оставшихся раненых, которые так и не получили медицинской помощи. Михайлев уехал с последними ранеными. Я ищу попутную машину, чтобы добраться на передовую. У изгороди жалобно рыдает молодая мать над погибшим от бомбы врага шестилетним мальчиком: "Родненький мий! Це що же вин гад робит! О, скилько вин хлопцев заховал туточки... Та где же ты бог наш?"
Уже было темно, когда я добрался до нашего штаба.
В штабе оказался комиссар Руденко. Я кратко доложил ему о трагедии в госпитале и, не сдержав себя, заплакал. Комиссар положил мне на плечо руку и сказал: "Ничего не поделаешь, дорогой, еще немало прольется нашей крови, но все равно мы победим. Иди пока отдохни. У меня сейчас будет срочное совещание". Как я потом узнал, комиссар в этот вечер проводил совещание с местными партизанами.