В атмосферу земли входит астероид, горит, разрушается, мельчает в пепел и пыль. Я видел вчера, что все люди на земле и мертвые и живые есть один человек. В темной и плотной темноте гордыни дух преломляется миллиардами искр, моя жизнь это блик на грани твердого алмаза демона закона и порядка. Я — закон, мой — порядок, мне и моё в левой и правой руке на троне страха. Когда то мы были одним человеком, и кажется что никогда, ведь не было времени, но мы его создали. Бесконечно дискретный, делимый человек-сегодня не помнит прошлого, не видит будущего, только мельчает до смерти. Мы есть один человек и в прошлом и будущем, покой движения, преломленный в атмосфере греха гордыни в миллиарды человека-часов. Бес заводит стрелки будильника, в 8 утра я не буду прежним, мертвая линия в пятницу, сизифов труд — собрать осколки разбитого замысла, склеить в макет и отправить по почте, адрес которой никто не проверяет.
Художник начинает там, где нет галлерей, куратора и зрителя. Там где нет всей истории искусств, нет ценников и апликейшн эссэ. Художник начинает свой путь в бессознательной страсти к красоте, в темноте сознания и движется в сторону уменьшения до имени и цены. Перед смертью Марк Ротко пишет огромные черные монотонные полотна для храма и умирает не дождавшись открытия церкви, где они будут выставлены. Есенин пишет «Черного человека» и убивает себя. Черный квадрат. Словно возвращаясь туда откуда начали, но как начать путь там, где он закончился и куда идти в городе, который тонет в руинах храма модернизма? Обратно?
Нет автора, нет зрителя, нет символа, какой должна быть картина после похорон искусства? У меня нет красок, кистей и холстов. Нет времени и денег на живопись, только краденые 30 мегабайт интернета в выходные в офисе компании, которая взамен на всю мою жизнь обеспечивает эту жизнь едой и сантехникой. Каким может быть художник, когда нет слова «художник»? Я учился с детства различать между собой слова и картинки, мой мозг дробился на разделы, участки и новые нейронные связи. Словно было «да» и «нет», но мы придумали еще слов, из одного слова сделалось тысяча, из одного языка сотни и я не могу собрать это воедино. Я не могу собраться. Так каким же может быть искусство в рассеянном прахе языка? В пустоте, где нет никого и нет ничего, я могу смотреть только внутрь себя. Я могу писать свою душу, с ее пороками, писать и всматриваться, пытаясь вспомнить, кто я такой, как меня зовут. Нет больше мира, который мне отражать, интерпретировать, нет больше меня, который может рефлексировать и сообщать, нет никого, кому бы я мог сказать. В глухой слепоте висят чувства вины, стыда и страха, фигуры, по ту стороны которых скрываются вера, надежда и любовь. Картиной может быть только проблеск бессмертного духа в руинах моей души, которые бросают на холст уродливые тени ужаса.