Я смотрю на неё и узнаю себя.
Так часто бывает, когда ты говоришь с людьми. Первый фокус – в том, чтобы научиться это понимать.
У неё точёные скулы Одри и совершенно мальчишеский упрямый подбородок. Когда у неё текут слёзы, она старательно делает вид, что их нет. Вместо того, чтобы смеяться, она кусает губы и очень быстро пытается объяснить, что такое смешное пришло ей в голову и извиняется за то, что это кажется ей смешным.
- Меня нет, – говорит она. – Я ничего не чувствую. У меня нет эмоций. Я, понимаешь, истеричка – постоянно себе что-то выдумываю.
Второй фокус – пережить первый приступ понимания «я говорю с собой»; он – болевой, потому что затрагивает твои собственные воспоминания, в нём много страха – потому что ты про себя знаешь слишком много. Знаешь, что ты – дурак, и умеешь ошибаться, и долго, очень долго вылезал из этого состояния – я ничего не чувствую, меня нет. Ты знаешь про себя больше, чем когда-то знал про психотерапевта, который тащил тебя, учил тебя, был на твоём – сейчас – месте.
И ты знаешь, что ничем не можешь помочь – только тем, что побудешь рядом, задашь вопросы, поделишься опытом. У тебя нет инструмента, который может привести в порядок человека напротив – человека, каким был ты. У тебя нет инструмента, который вытащит его из этой ситуации.
Он есть только у него, и раскопать этот инструмент невероятно сложно.
И вот ты сидишь, смотришь, как другой человек пытается вылезти из собственной высохшей шкуры. И фокусы показываешь – как умеешь, сколько умеешь. А ты не Копперфильд, ни хрена не Копперфильд, так что надеяться остаётся только на ту волю, любовь и желание, что в человеке напротив. Того, у которого нет его самого.
