Сегодня шёл из одного магазина мимо другого. Я в этот другой захожу сам редко, потому что там никогда ничего нет. Какой-то ли такой особенный мерчандайзинг или особенная логистика — но нужного почти никогда не бывает. Зато непременно гора того, что не нужно вовсе.
И вот я сегодня иду, а возле входа сидит пёс. Вернее сказать, он сидит возле входа в нотариальную контору, потому что там привязан, но очевидно, что по смыслу он сидит возле магазина, потому как кто ж пойдёт к нотариусу в сопровождении пса.
И вот то ли из-за близости к юридическому вопросу, то ли из-за расстояния до двери, за которой скрылся хозяин, пёс выл. А может быть, его беспокоила лужа, на краю которой его удерживал поводок.
Пёс такой, знаете, лапочка-лапочка. Лабрадорчик что ли или ещё кто похожий. Морда круглая и ужасно добрая, аккуратные ушки-тряпочки, весь небольшой такой и славный от носа до хвоста. И вот он воет, а мимо идут люди, и все на него смотрят. Малыш идёт с мамой — тычет пальцем, лопочет что-то. Девушка и молодой человек идут — девушка тоже что-то такое говорит, а молодой человек что-то такое объясняет. Мне кажется, она что-то конкретное говорила и взволнованно, а он что-то вообще и спокойно.
А я иду рядом со старушкой. Она мусор пошла выносить, старушка. И вообще-то я быстрее шёл, но именно в тот момент нагнал-поравнялся.
— Э! — говорит старушка, — Трезорка! Шарик! Джон! Ты что плачешь, а?
На разных математических предметах в МГУ нам показывали красивые анимации с решениями всяких систем дифференциальных уравнений. Мне кажется, тут тоже получилось такой уравнение — вот люди подходят, вот они слышат вой, вот их внимание оказывается приковано к пёсику, вот они проходят мимо, не глядя перед собой, а потом шеи выкручиваются и — раз! — связь натягивается, рвётся и внимание возвращается к положенным предметам. Как какой-нибудь фазовый пузырь пролетает мимо аттрактора.
А пёс всё воет и воет — никого внимания ни на кого. Ни на ребёнка, ни на девушку, ни на дворника, прикрикнувшего что-то бодрое на непонятном языке, ни на старушку.
Я загляделся на собаку, поскользнулся в какой-то грязи и сел задом на асфальт. Старушка поглядела на меня сверху.
— Э! — сказала она, — вишь. Плачет чего-то. А чего — не пойму.
Я взгромоздился обратно на ноги и подтянул развесистые пакеты с курицей и бутылками.
— Хозяина ждёт, — ну а что мне было ещё сказать.
— Милый такой. Плачет. Вишь, сколько собрались его жалеть. Жалко его. Как тебя звать-та? Милый ты какой. Вот он плачет, а чего — не пойму.
Пёс выл. Я подумал, что совершенно зря второй раз ушиб уже ушибленную спину — третьего дня упал с кровати в театре, а тут будьте любезны об асфальт.
— Заткнись, ублюдок! За*бал всех, — сказал хозяин, — пошли давай.
Пёс рванулся, запрыгал и замахал хвостом.
— Да не дёргайся ты, твою мать. Дай отвязать.
Они пошли куда-то за стадион, в другой квартал. Я перехватил сумки, чтобы ручки не резали пальцы.
— Что-то он всё плакал, плакал, — я отчётливо понял, что старушка обращается ко мне. — Плакал, а чего — не пойму.
У неё был истончившийся почти безгубый рот, круглый нос, слезящийся левый глаз и что-то непонятное вместо правого.
— Не пойму, — повторила старушка, как-то затряслась, развернулась и потихоньку пошла к мусорным бакам.