-Степан, копай быстрее, час до рассвета остался!
-Обожди, Володь, не гони коней, нужду ещё душевную справить надо.
Раздетый труп Михаила Варфоломеевича Николаева лежал в свежевырытой яме, бесцельно смотря сквозь полуприкрытые веки в вечную даль. До самой своей смерти он был поэтом, наверное, остался им и после. Хоронили его наскоро и даже не на кладбище, но зато на родной земле. Дело в том, что Михаила Николаевича убили его же односельчане, но обо всём по порядку…
Свою малую Родину юный Миша покинул в семнадцать лет, тогда колхозникам как раз начали выдавать паспорта, и его столь желанное поступление в Литературный институт оказалось наконец возможным. Отец Михаила погиб на фронте, а мать не могла долго противиться решению своего единственного сына, поэтому просто молчаливо согласилась и даже первое время помогала ему деньгами. Прочитав все поэтические сборники, что хранились в сельской библиотеке, Миша мнил себя новым Есенином или хотя бы Демьяном Бедным, а если дела в институте пойдут хорошо, думал он, то можно и как Маяковский стать: купить себе заграничный автомобиль, найти бабу с очень томным взглядом и стервозным характером, ну и, разумеется, застрелиться на исходе третьего десятка.
Успешно поступив в институт и переехав в большой город, Миша быстро понял, что новым Маяковским или Есениным стать не получится, потому что стране почти-достроенного социализма не требовались пробудители душ человеческих. Вообще было не очень-то и понятно, чего требовала Страна, но было очевидно, что для хоть какой-то поэтической самореализации нужно вступить в Партию, что Миша и сделал. По окончании института он работал корреспондентом сразу нескольких газет с говорящими “пролетарскими” названиями, где регулярно писал статьи о новых титанических свершениях рабочего класса под чутким руководством коммунистической партии. Параллельно с этим Миша, который к этому моменту уже стал в общественном сознании “Михаилом Владимировичем Николаевым”, последовательно разыгрывал принципиально новую культурную стратегию.
В борьбе за место в центре культурного поля Михаил Владимирович опирался на культурную модель “Деревенского писателя”. Не то чтобы это было прям его изобретение, но пока мало кто ещё отыгрывал эту роль, чтобы давало новоиспеченному поэту и писателю значительную фору перед всеми своими конкурентами. Дома он не был уже лет шесть, да и, признаться, не сильно тянуло его в родные края, но в своих рассказах и стихах Михаил буквально плакал о тяжелой судьбе русской деревни. Воспевал он красоту лесов и полей, сокрушался по поводу пустующих дворов и всеобщей нехватки духовного энтузиазма. Главное преимущество статуса деревенского прозаика заключалось в том, что, с одной стороны, партия не препятствовала, а наоборот поощряла такую литературу: вроде как и критика, но зато без политики, что позволяло поддерживать, непонятно кому нужную, иллюзию свободы слова и множественности мнений в культуре нашей необъятной родины. С другой стороны, диссидентам и прочим антисоветчикам тоже нравилось: вот же оно истинное следствие кровавого большевизма, вот он настоящий русский характер! - С восторгом восклицали они после прочтения очередного рассказа Николаева, посвященного, например, трудной судьбе простой деревенской бабы.
Простые бабы, понятное дело, не читали всю эту приторную “поэзию в прозе”. Не до этого им было - работать надо, семью кормить, коров доить. Социализм хоть почти и наступил, но средства производства, а вместе с ними и производственные отношения всё еще почему-то не перестроились. Так что бабы и мужики не читали книжки Михаила Владимировича, но, когда тот приезжал с лекциями в сельские дома культуры, ходили поглядеть на “всемирно известного народного писателя”. Деревенские воспринимали речи Николаева примерно также как выступления всяких партийных шишек и комсомольских активистов, то есть со скрытым и молчаливым отторжением. Последнее такое выступление Михаила Владимировича случилось в его родной Николаевке: сначала он медленно, но с уверенностью ударника социалистического труда рассказывал своим землякам о проблемах сельского хозяйства в Союзе, потом еще час декламировал свои “деревенские стихи”.
Торжественную обстановку периодически разряжали неуверенные аплодисменты полупустого зала сельского клуба, стены которого последние лет пятнадцать только и делали, что гнили методично и с уверенностью культурной кузницы будущих ударников социалистического труда. Жители Николаевки тоже медленно гнили, в этом смысле Михаил Владимирович с его искусственной внутренней тоской по умирающей деревне был даже отчасти прав. После окончания выступления Николаев сходил на могилу матери, положив на неё парочку, заранее купленных в городе, красно-номенклатурного цвета гвоздик. Отъезд из малой родины был запланирован только на послезавтра - ещё в городе поэт решил, что стоит провести хотя бы дня три в родных краях, чтобы как следует зарядиться духом всеобщего упадка, тем самым получив свежую порцию вдохновения для новой книги.
По задумке это должен был быть роман о простом сельском мужике, который исправно делает только две вещи - пьет и тайком молится по ночам. К концу романа же он должен осознать свои ошибки и стать лучшим комбайнером в колхозе, не утратив при этом любовь к синему небу и белым березкам, но полностью потеряв всякую тягу к божественному и спиртному. С завязкой и концом всё было понятно, но вот сам сюжет пока существовал только на уровне идеи “постепенного самостановления рабочего духа”. Идя по дороге, Николаев размышлял над возможным поворотами сюжета. Заметив, что навстречу ему идут два идеальных прототипа главного героя, писатель решил, что лучший способ придумать психологические портреты персонажей - просто взять их из реальной жизни, и быстрым, уверенным шагом подошел к двум, потрепанным жизнью и макроэкономическими последствиями коллективизации, мужичкам. Они слегка пошатывались как березы на ветру, а в руке у каждого было бутылка “Бычьей крови”, видимо, случилось невероятное, совпало сразу два обстоятельства: буквально вчера мужичкам выдали зарплату, а в местный магазин завезли новую партию спиртного, в которую чудом затесалась пара бутылок молдавского красного.
Михаил Владимирович тут же начал расспрашивать земляков о трудностях крестьянской жизни, о муках духовных, о страданиях душевных. Мужики слушали, слушали писателя и пастыря душ человеческих, слушали и молчали пока он распинался перед ними. Постояли,постояли так минут десять и порезали Михаила Владимировича до смерти, тело в лес оттащили, сбегали до дома, вернулись с лопатами и яму глубокую копать начали:
-Степан, копай быстрее, час до рассвета остался!
-Обожди, Володь, не гони коней, нужду ещё душевную справить надо.
Труп писателя лежал в яме. Степан Варфоломеевич Тихомиров чинно встал над телом Николаева, снял брюки и испражнился ему на лицо.
-Ну всё, вот теперь можно.
-Получил своё, дурачок этот. Душа у него какая-то неприкаянная была, а раньше-то нормальным пацаном был. Что же этот город с людьми-то делает…
Степан Варфоломеевич размеренно сплюнул в яму, вздохнул и посмотрел в глубокое предрассветное небо.
Соломон Кох, 30.10.2018.
Если вам понравился материал, то можете поддержать нас подпиской на канал.
Читайте нас также в vk.
Свои тексты можете присылать по адресу: POCHVAMEDIA@yandex