На первый взгляд, «Осень» - роман о языке, или с языком, это уж как хотите.
То есть дело не в том, что Смит им владеет (что подразумевается практически в каждой рецензии), а в том, что она им живет, посредством языка о языке же и размышляет. Подобного рода «борьба борьбы с борьбой» и порождает странность всего текста, задает слишком высокую планку для читателя, который обычно пользуется языком, словно зубной щеткой, телевизионным пультом или туалетной бумагой, и ждет от автора чего-то такого же.
В словосочетании «владеет языком» вообще есть нечто само по себе двусмысленное, указывающее на проблематичность нашего представления о мире, которое самим же языком и сформированно. Здесь и неопределенность подразумеваемого навыка (владеть -это про лизать или про говорить), и абсурдность, непомерность претензий (скорее язык нами командует, чем мы им распоряжаемся).
Искусственность, противоестественность выражаемых отношений тоже бросается в глаза. Владеть, иметь, обладать можно чем-то косным, объектом, тем, что можно с легкостью подчинить своей воле. Но язык жив, норовист, и с этим ничего не поделаешь.
Итак, речь идет о том, как мы живем в ловушке языка, слов, значений, представлений. Это такая золотая клетка, очень удобная штука, избавляющая человечество от хлопот. Язык задает рамку. Слова размечают территорию, суждения словно двойная изгородь с пропущенным электрическим током, такая как раз фигурирует в романе. И здесь уже не поймешь, не разберешь – по какую сторону свобода, а по какую неволя. Язык дает пространство, он же ограничивает. Создает иллюзию простоты и ясности. Узус порождает узость. Но это и почва под ногами, в которой, как и в реальной, слои, пласты, требующие языковой палеонтологии и археологии. Покопаешься и увидишь вместо плоскости объем. Собственно об этой двойственности языка, его неоднозначности, и идет речь на протяжении всего романа.
Смит А. Осень/ Пер. с англ. В. Нугатова. - М.: Эксмо, 2018. - 288 с.
Но есть и более абстрактный уровень проблематики, скорее философский, чем лингвистический и культурологический, – слова, символы, значки подменяют реальность, создают видимость понимания, мираж ясности. И вот слово, знак, процедура, установление начинает вытеснять сам предмет. Мир сводится к картине мира, а та уже начинает существовать как нечто самостоятельное и безотносительное к окружающему. Номерки и паспорта вместо личности, слова вместо предметов. Выхолащивается всякий смысл, теряется связь, и все движется к кафкианскому абсурду, к лишенной понимания понятности, высшей точкой которых становится область, которой традиционно считается сердцевиной здравого смысла и объективности – наука. Вот яркий пример. Вся неординарность, весь эффект, производимый на Элизавет художницей Полин Боти должны свестись в ее работе к нескольким сухим и, по сути, бессмысленным строчкам, составленным из ярлычков-понятий. Реальность не просто разъяли как труп, параллельно ей создали другую, испорченную и искаженную.
Контекст, в который включено явление, начал значить больше чем объект как таковой. Преподаватель Элизавет удивляется: как вы собираетесь писать работу о Боти, о ней же мало написано, мало материала?
Абсурд.
Так рождается не только феномен превратившейся в самодостаточный набор ссылок и цитат науки, но и «дивный новый мир» бюрократии, мещанства, пошлости, стереотипов, в котором наравне с простотой суждения о мире возникают и новые нечеловеческие сложности.
Элизавет чудным образом частично из этого мира извлечена, благодаря своему соседу Дэниэлу, история дружбы с которым и составляет большую часть романа. Дэниэл научил ее видеть, показал сложность простоты и простоту сложности, вывел к вещам, за рамки привычных упрощающих и облегчающих жизнь представлений. Он открыл ей мир.
В силу этого «Осень» можно считать романом о постижении чужой жизни и загадки существования вообще. Глаза открылись, и вдруг вместо четкой картинки перед нами оказалось нечто расплывчатое и разноголосое, крайне противоречивое. Проступают не силуэты и очертания, а неуловимые и неповторимые облака, сгустки индивидуальности, в своей неопределенности, неуловимости и загадочности, не теряющие индивидуальности и своеобразия. Напротив.
В мире нет ничего ясного и решенного. Нет тех четких границ между жизнью и искусством. Искусство – часть жизни, а та, в свою очередь, - воплощенное искусство. Где кончается выдумка и начинается реальность, разобраться трудно. Поэтому Смит не столько начиняет свой роман литературными реминисценциями и перекличками, сколько демонстрирует, насколько литература укоренена в жизни, а та, наоборот, в литературе. Одно перетекает в другое, и не разберешь, где одно, а где другое, как в картинах Полин Боти. Роман, картина, песенка – за ними стоит чья-то многотрудная, трудноуловимая жизнь, целый мир, в который мы обычно не заглядываем.
Так же обстоит дело и со временем. «Путешествие во времени – это реальность, - сказал Дэниел, - Мы совершаем их постоянно. Миг за мигом, минута за минутой». И подспорье в этом память, запечатленная в нас, в вещах, в самом языке. Прошлое не прошло, будущее рядом, и мы с легкостью живем во всех временах сразу, не замечая этого, отгораживаясь от этого факта возводимыми искусственными временными, а на самом деле, чисто лингвистическими барьерами.
Человек полюбил заборы и ограды. Политика – наиболее очевидный пример. Та неспособность к диалогу, которую демонстрирует британский люд по вопросу Брексита лишь часть общей проблемы – человек заперся в кокон из слов, стереотипов, он возвел вокруг себя теоретические стены, которые убивают на практике (Джо Кокс, мы помним).
Роман подводит нас к вроде бы неутешительному, но столь важному на данный момент выводу: «Я ничего, абсолютно ничего ни о ком не знаю. Возможно, никто не знает».
Но это вывод не нигилистический, как можно было бы подумать в самом начале. Нигилизм заключен скорее в позиции «плавали, знаем», в той газетно-медийной простоте объяснений чужих мотивов, которые с легкостью подхватывается публикой.
Познание начинается с классического «я знаю то, что ничего не знаю». У главной героини, Элизавет, эта тяга к познанию была с детства. У нее были вопросы, она не довольствовалась простыми объяснениями: наш сосед - гей. Поэтому она и оказывается способна открыть за очевидным необычайное - своего соседа, забытую художницу Полин Боти, свою мать, понять внезапно, что «ей просто удобно думать, что мама абсолютно ни в чем не разбирается».
В итоге оказывается, что «Осень» не только роман о языке.
Но и не о таинствах так называемого современного искусства, самого правильного в мире. Хотелось бы верить, что воскрешение памяти о Полин Боти - повод для того, чтобы вспомнить о живости, непосредственности и наивности творчества, а не для того, чтобы изобрести нового дракона.
Худшее, однако, что можно сказать об «Осени», так это то, что перед нами роман о любви (если не трактовать последнюю в расширительном, вселенском смысле). Такая трактовка практически аннулирует все содержание книги, подменяет довольно широкую концепцию автора распространенной ныне узкогенитальной точкой зрения.
Язык, ломка стереотипов, познание индивидуальности, обретение способности видеть мир, а не понятийные огрызки - все это не исчерпывает проблематики книги.
Точнее было бы сказать, что роман Али Смит о невыразимом. О том, что мы порой отлично ощущаем, но так и не можем облечь в слова. Она про что-то. Вот это можно сказать с определенностью. И это немало в океане целой литературы ни о чем.
Сергей Морозов