«Я проснулась. Оттого что, на улице закричали. Тонко, протяжно, надрывно. Открыла глаза и уставилась в окно. Справа, за сетчатым, колыхающимся от ночного зюйда, тюлем светила изрядно убывшая луна. А, на краю второй створки, — «без двадцати» — висела звезда. Крупная, размером с «десятирублёвик». Яркого, ровного, настырного мерцания. Она регулярно заглядывала в мои окна, на двенадцатом. Пугала и беспокоила. Будто — «присматривают!»
Снова закричали. Я напрягла слух. А, затем, соскочила с постели. Глянув на часы, прильнула к оконному стеклу. Было три утра. Непроглядная темень скрадывала силуэты соседних домов. И лишь под редкими фонарями, угадывалась жизнь. Проскочила кошка, протопал нетрезвый горожанин. Ветер понёс, упавший с чьего-то балкона, пакет.
Голосили — через пару кварталов. Если от меня — то по направлению к набережной. И оттуда, эхом толкаясь между тесно жмущихся «монолиток», звук распространялся уже во все стороны. Тембр был женским. Двадцать, тридцать, сорок? Бог весть! Но, похоже— около тридцатника. Кричавшая не была пьяна. Скорее — не в себе. «Аааааааа…..» — вилось тугой лентой по улочкам и дворам. Срываясь на визг и топчась на одной ноте. Затихая, вдруг, — надо полагать — на рыдания. Женщина кричала и кричала.
Что случилось с ней? Какое горе обрушило разум и вывело её из дома?
У меня захолодело в грудине. Пальцы вжались в подоконник, норовя пуститься в тряс.
Случись это происшествие прежде. Летом, ранней осенью. Когда ночной город долго и со вкусом гуляет. И сотрясается то взрывом праздничных петард, то рёвом стритрейсеровых забав. Вой потонул бы, смикшировал, растерял бы свой ужас. Но, в абсолютной тишине, наконец-то прикемарившего района, безумные вскрики и стоны звучали зловеще и безысходно. До невыносимого, до крайнего...
Что делают в этих случаях? Как помогают? И можно ли — в таком — помочь?
Под очередное звериное «ааааааааа…..» вертелось у меня в голове. Ответов не было. Мозг замер. И ожидал развязки.
Странно. Но, в окнах близ стоящих зданий не зажигался свет. Не знаю. Возможно, за бездонными чёрными проёмами, так же как и я. Стояли женщины, в ночных рубахах. И сжимали судорожно руки. Вспоминая свои горести. А, мужчины, уйдя на кухни, курили. Нервно переминаясь и гоня прочь память.
Прошло некоторое время. И вдали заулюлюкала полицейская машина. После этого, всё смолкло.
Я отцепилась от фрамуги и на ватных, ничего не чувствующих ногах, пошла во тьму комнаты.
Легла на кровать, зубами выбивая дробь. Зарылась в одеяла и долго грела и разминала застывшие, закаменевшие ладони.
Было невероятно страшно. Случись.
И ты будешь ходить неприкаянно по тёмным, пустым переулкам, детским площадкам и дворикам. Валяться в истерике на грязном асфальте. Стоять на коленях на мокрых газонах. Держа остатки здравого, пальцами, ввинченными в виски. Твоё, никому ненужное, неинтересное, горе. Станет рвать на части, мутить ум, кончать жизнь. И никто не включит свет в комнатах. Не выбежит из подъезда. Не спросит, обнимая: «Что произошло? Как помочь?»
Максимум, на что ты можешь рассчитывать — персональное «ландо», с «мигалкой».
Чтобы спать. Не мешала.»