«Знаешь, в ту минуту я думал только о твоём лице. Каким будет его выражение, когда тебе сообщат, что твой сын ― трус? Наверное, ещё строже и твёрже, чем всегда; ничто не дрогнет на нём, и слова не выйдут наружу. Чувства так и останутся невысказанными, чтобы пытать тебя в тяжких раздумьях и безжалостных снах, или, смею, надеяться, в добрых воспоминаниях. Будешь ли ты вспоминать меня с добротой, на которую, несмотря ни на что, способен? Вот о чём я думал, выходя навстречу врагу с поднятыми руками».
***
Разговор продолжился, и бойкие голоса отвлекли меня от воспоминаний. Я поправил свёрнутую шинель, подоткнул её под голову поудобнее и закрыл глаза. Долгий переход вымотал меня и забрал все силы, а завтра предстояло пройти не меньше.
― Да, тяжеловато, конечно, ― сказал капрал. ― В былые времена я бы ещё и окоп смог вырыть, а теперь даже поесть с трудом получается.
― Раньше надо было думать, когда записываться шёл, ― проворчал капитан, самый молодой из нас. Единственный молодой. ― Мне что теперь, всё время ваше кряхтенье слушать? Здесь армия, а не пансионат. Пришёл ― не жалуйся.
― Сбавь обороты, ― ответил капрал. ― Никто не жалуется. Пришёл ― значит, были причины. Никто без серьёзного повода в таком возрасте на войну не потащится.
― Да сына, поди, отмазать хотел. Здесь ведь большинство таких, верно? ― капитан обвёл глазами бойцов рассевшейся вокруг костра роты, которой командовал.
― Имеем право, ― сказал лысый мужчина с орлиным носом. ― Разве не для того всё и придумано? Старики никому не нужны, обуза и обществу, и даже детям своим. Пока пахали ― были нужны, а как отдали всё, что могли, так и камень на шею. Нынешним молодым видеть старое морщинистое лицо ― хуже оскорбления. Лучше уж на войну стариков, пусть там дохнут, а нам не напоминают, что молодость не вечна и помирать всё равно придётся. А экономия какая! Здорово придумано!
― Служба в армии ― ваше право, а не обязанность, ― раздражился капитан. Господи, сколько можно, думал в это время я, отвернувшись в темноту. Каждый день одни и те же разговоры.
― Он прав, ребята, ― сказал один из солдат усталым голосом. ― Мы сами согласились сыграть в эту игру, так чего ж теперь? Всё равно ни к чему не придём, давайте лучше спать, завтра снова долгий переход.
Разговор разбился на несколько тихих частных бесед.
― Не хочу жить рядом с безбожниками, ― шептал рядом со мной благообразный человек с седой бородой. Такого меньше всего ожидаешь увидеть на войне.
― Почему безбожниками-то? ― спросил его сосед.
― Да потому что если ты убиваешь отца, ты и Бога непременно убьёшь. Точнее, обычно наоборот ― сначала убиваешь Бога в душе, а потом берёшься за царя, а затем и за отца неизбежно принимаешься, потому что это ведь фигуры односущностные. Бог― центр вселенной, всего творящего и сотворённого, царь ― центр человеческого общества, отец ― личного мира человека. Рушишь один центр ― рушатся и остальные, и все эти миры вслед за тем распадаются, ведь без центра и иерархии какой порядок может быть? Только хаос и вседозволенность, только порча всего и оплёвывание…
― Ну ты закрутил… ― в голове соседа слышалась усмешка. ― Упаковал всё в одну пирамиду, разложил всё по полкам, и вот она, гармония, похожая на казарму.
― А ты попробовал бы отказаться от своего отца, предать его, и тогда увидел бы, в какую клоаку превратится твоя душа… Тут и о казарме затоскуешь, и розгу добрым словом помянешь.
Солдаты продолжали тихо спорить, а меня усталость сморила в конец, и я заснул.
***
«Я познакомился с войной слишком рано. Ещё не успел распробовать жизнь на вкус, мне не успели приесться её запахи, я не утолил жажду быть. Да и можно ли утолить её хоть когда-нибудь? А в двадцать лет мысль о том, что всё может кончиться в любой миг, просто не вмещается в голове. Умереть прямо сейчас, от любой пули, выпущенной мгновением ранее... К такой внезапности невозможно быть готовым.
Да, к чему скрывать ― мне было очень страшно. Не знаю, кем надо быть, чтобы совсем не бояться, когда на тебя летит рой разъярённых свинцовых пчёл, жаждущих искусать тебя до смерти. Ты даже не видишь их, просто мечешься из стороны в сторону в этом кровавом хаосе, надеясь, что увернёшься с их пути. Ты забыл все приказы, нарушил гармонию построений, да и кто о ней вспоминает под яростной атакой врага, и ты пытаешься выжить, не думая больше ни о чём. То падаешь, то вскакиваешь и куда-то бежишь, то вдруг начинаешь палить в ту часть темноты, откуда летит твоя смерть. И кажется, что это не закончится никогда…
Не подумай, что я пытаюсь найти оправдание своему поступку, я просто надеюсь, что ты сможешь понять, что я чувствовал в эти мгновения, минуты, часы. Хотя всего передать я не сумею… И важно ещё то, что сам я не понимал, ради чего всё это. Для чего гибнут мои ровесники, командиры, даже противники? Для чего умирать мне? Как долго терпеть этот кошмар, пока бездарные политики вальяжно ведут бесконечные переговоры, не слишком торопясь покончить с войной? Им важнее результаты торга, им кружит головы возможная выгода. Что им наши жизни? Да и некуда им торопиться, ведь они-то успели пожить, все эти старики в дорогих костюмах, словно вурдалаки пьющие кровь молодых, чтобы почувствовать себя бодрыми вояками. Не должно быть так, не должно!
И я отказался играть в эту игру. Ты, наверное, подумаешь, что я просто решил прикрыть свою трусость патетическими фразами в пацифистском духе. Но не всё так просто. Наверное, можно с радостью решиться на попадание в ад и даже на смерть, но только ради чего-то высокого и светлого. А ради чего умираем в этом аду мы? И смерть должна быть осмысленной!
Поэтому однажды, во время осады нашего укрепления, когда шансов выбраться уже не осталось, я вышел сдаваться. Знал, что больше не смогу вернуться к своим. Но жизнь на чужбине ― это тоже жизнь, и она лучше смерти».
***
Пробуждение, по обыкновению, оказалось тяжёлым. От лежания на твёрдой земле тело ныло, форма намокла от росы, холод заполз куда-то под китель и долго не хотел покидать обжитое место. Полегчало, только когда разожгли костёр и принялись за завтрак. Взбирающееся на небесную вершину солнце добавило тепла, и вскоре настроение улучшилось.
А теперь в путь. Нас не посвятили в детали, куда мы идём и где наш противник. Ясно, что движемся к границе, но будем ли переходить через рубеж или займём оборонительную позицию поблизости ― окопаемся и станем ждать врага? Ладно, лишь бы командиры знали, что делают. А с этим сейчас туго на всех фронтах ― не только военных: у молодых со стратегическим мышлением плохо, они живут сиюминутным, поэтому эта война получается такой импульсивной. Лихорадочные движения без цели и смысла, как будто наша единственная цель ― утилизация личного состава. Но, конечно, едва ли это так ― слишком опасная игра. Ведь у врага армия вполне обычная, у них нет этого нашего революционного новшества ― призыва стариков. Так что если у правителей есть инстинкт самосохранения, они рано или поздно возьмутся за ум.
Хотя какое самосохранение у молодых? Этот инстинкт рождается из осознания своей конечности, когда вдруг видишь предел, засасывающую тебя чёрную дыру, и начинаешь хвататься за всё, что даёт ощущение спасительного якоря. У молодых этого почти нет. Если бы кто-то из них побывал на войне, как многие из нас в своё время, всё могло быть иначе, но они придумали другой способ подольше не встречаться с собственными пределами и не взрослеть ― послали на новую войну обстрелянных стариков. Слава богу, хотя бы добровольно.
Но почему столько пожилых откликнулось ― вот в чём для меня загадка… Почему они не схватились за удерживающий в бытии якорь, не предпочли спокойно доживать, погрузившись в воспоминания? Да, конечно, многие ― матёрые солдафоны, которые вообще не мыслят жизни без войны, и для них возвращение на фронт ― отрада и спасение от никчёмности существования. Ну, а остальные? Есть ли тут общий ответ, или у каждого свои причины, как у меня? А может, и нет никакого инстинкта самосохранения вовсе, и, завидев однажды дыру, начинаешь тянуться к ней, зачарованный её тёмным загадочным сиянием? Или это просто желание продлить себя в детях и внуках, взвалив тяжесть и опасности войны на себя? Мол, раз уж мой путь подходит к концу, пусть хоть потомки живут, иначе тупик?
Да уж, слабый из меня мыслитель, не понимаю, что происходит и зачем, что движет людьми и управляет… Да и надо ли мне лезть в эти вопросы? Моё дело простое, и мне только главного забыть нельзя ― зачем здесь я.
***
Если не считать мелких стычек с разведывательными отрядами, с неприятелем мы встретились через четыре дня. О его приближении нам сообщил наш разведотряд, и потому встреча не стала неожиданной, тем более что какая тут может быть неожиданность, если и они, и мы целенаправленно шли к границе. Долгожданной границе, за которой меня ждал… Ждал ли?
Мы подготовились лучше ― заняли небольшую высоту, вырыли окопы, поставили укрепления, установили орудия. А они появились из-за холма напротив, вывалившись бесформенной гурьбой на склон. И получили картечь в качестве приветствия. Потом-то, конечно, отошли назад. Но уже не все. И началась довольно вялая перестрелка, без цели, просто чтобы измотать и истощить друг друга. Редели наши ряды, редели их, а продвиженья вперёд не было.
И тогда я понял ― мне пора. Иначе всё могло закончиться прямо здесь. И когда выпал мой черёд занять ночной наблюдательный пост, я, дождавшись самого тихого предрассветного часа, выступил вперёд. Положив оружие на землю, я медленно шёл по склону, держа руки над головой. Как когда-то…
Слава богу, в меня не выстрелили ни спереди, ни сзади. Постовой противника был очень удивлён и явно не знал, что со мной делать.
― Я сдаюсь. Отведи меня к командиру, ― я решил помочь солдату принять решение. ― Давай уйдём из простреливаемой зоны, а потом ты сможешь меня обыскать.
Наконец, постовой, совсем юный мальчишка, решился. Он отвёл меня за ограждение и окрикнул младшего офицера, дежурившего чуть поодаль. Горел костёр, рядом лежали ополовиненный паёк и фляжка. Офицер нехотя сбросил с плеч китель и стал лениво меня обыскивать.
― Вот принесло тебя… Чего, струсил? Старик, а туда же, за жизнь цепляешься. Чего тогда вообще на войну попёрся? ― ворчал он, ощупывая подкладку шинели.
― Могу я поговорить с командиром? ― спросил я, стягивая сапоги для проверки.
― Да уж конечно, поговоришь. Вдруг что ценное нам скажешь. Хотя что ты можешь знать, мясо и есть мясо. ― Он сплюнул. ― Не люблю предателей.
Возразить мне было нечего ― он прав. Я ― предатель, и никакие мои цели не могли отменить этого факта или оправдать его. Ну что ж, предатель так предатель. История любит странные повторения.
Командир принял меня довольно скоро. Я не стал ждать его вопросов и сам рассказал всё, закончив просьбой поспособствовать отправке меня на их территорию.
― Сначала карантин, ― предупредил он. ― Господа из контрразведки тоже захотят с тобой побеседовать. Уж больно история твоя подозрительна.
― Почему? Мой мотив не кажется вам убедительным?
― Не кажется. Дела-то давние, сорок лет прошло. Ищи теперь ветра в поле. Но разбираться, где правда, а где ложь, я не стану ― не моя это работа. Так что пока посидишь в наручниках. Поешь, поспишь, а там отправим тебя куда следует.
В полдень выехали из расположения. Ехали больше пяти часов, пока не оказались на окраине небольшого городка, в неприметном здании комендатуры. Допросов было много: сменяющие друг друга офицеры снова и снова задавали мне почти одинаковые вопросы. Выведать информацию о наших войсках им не удалось ― бойцы моего звания знают мало, а что знают, то и самой контрразведке должно быть известно. Затем в течение пары недель проверяли всё сказанное мной о себе, и когда факты подтвердились, решились отпустить.
― Провожать надо? Как добраться знаете? ― спросил начальник комендатуры, вручая разрешающий нахождение в стране документ.
― Знаю, спасибо. Доберусь.
Всё, моя короткая и такая нелепая на посторонний взгляд война закончилась. Я еду по стране, которую уже почти привык считать вражеской. Она неласкова, как и любая воюющая страна, но одинокий старик редко привлекает внимание. До столицы я добрался на поезде, а от центрального вокзала на окраину города решил идти пешком.
***
«P.S. Моё письмо получилось длинным и многословным, прости. Возможно, я просто боюсь закончить его, потому что тогда мне придётся сказать «прощай». Но я не могу сказать это, и не буду. Скажу «до свидания», надеясь на то, что когда-нибудь тучи над нами рассеются и я найду способ увидеть тебя вновь. Не знаю, сколько лет пройдёт, не знаю, как долог будет мой путь к тебе. Но я вернусь, как вода дождём возвращается к истоку реки.
Сейчас и всегда, твой сын».
Он сидел на скамейке в глуби палисада. Дом состарился вместе с ним, их скособоченные фигуры со всех сторон обступило одиночество, и только цветы, всегда юные, напоминали о том, что время здесь не остановилось, а по-прежнему летит навстречу рождению нового. Его взгляд был, как обычно, строгим и ясным, и я понял, что он меня узнал. «Успел!» ― подумал я, молча сел на землю у его ног, как в детстве, и положил руки ему на колени. И только теперь, оставив далеко позади всё, что нажил, и проделав по земной лестнице путь вниз, я обрёл подлинную высоту.