Колючий, как битое стекло, песок подбрасывался вверх с каждым шагом, а горячая пыль в носу напоминала о жжении порошка на слизистой бывалого нюхача – это было даже приятно. Ностальгически. Как и иссушающая жажда. Жажда, похожая на ту, с которой просыпаешься, с трудом отрывая от пропотевшей подушки каменно-тяжёлую голову, после весёлой ночи. Вероятно, весёлой – ведь ты ничего не помнишь, твой обезвоженный алкоголем мозг уничтожил все записи, стёр все слайды с воспоминаниями, реплики, диалоги и сообщения, сохранившиеся в «отправленном» (лучше туда не заходить). И главное: доползти до крана. Настроить фокус мутных глаз за слипшимися веками и пустить реку из пахнущей хлоркой воды по пересохшему руслу горла.
Тогда он думал, что похож на путника, ищущего воду в пустыне. Тогда он понятия не имел, насколько неправ.
Теперь, когда колючий песок летел в лицо, почти целиком спрятанное под арафаткой, ставший путником знал, каково это – искать воду в пустыне, брести куда-то через дюны и барханы, и чем это отличается от сушняка после вечеринки «золотых» детей.
Смыслом. Значением. Тем, с каким чувством, апломбом, выводом расскажет об этом тот, кто подобное пережил. Будет ли он прикрывать жгучий стыд грубыми шуточками, стараться впечатлить слушателя экзотическими подробностями, невзначай упоминать о цифрах, суммах, выброшенных деньгах. Или с нарочитым спокойствием, со скрытой гордостью ровным тоном поведает о безграничных просторах кремово-жёлтых песков, нагретых так сильно, что вот-вот превратятся в стекляшки. И то, и другое входит в категорию «будет, что рассказать внукам». Но отличается тем, захочется об этом рассказывать или нет.
Захочется ли рассказать о стриптизёршах с кисточками на сосках, как о двугорбых верблюдах в расшитых попонах. О никчёмности зелёных купюр или о бесценности, почти божественности свежих зелёных листьев по берегам оазиса. О лилово-пурпурных мигающих огнях бесконечных клубов, баров, притонов, или о фламинговых закатах, заливающихся багрянцем перед самой тьмой. Путник знал ответ, путник улыбался высохшими губами под клетчатой арафаткой, делая шаг за шагом – не машинально, осознанно. Он хотел прочувствовать каждый миг, запомнить всё, перекрыть этими воспоминаниями воспоминания прошлые, стыдные, липкие, пропахшие дымом и пролитым спиртным. Он был готов никогда не вернуться. Никому не рассказывать, не писать о своём путешествии книг и не снимать фильмов... Только бы закончить вот так, только бы не рухнуть посреди танцпола, будучи обнаруженным лишь утром, когда все тусующиеся начнут остывать. Только бы не разбить себе голову о фаянс унитаза в клубном сортире, только бы не захлебнуться своей блевотиной под кайфом, от того, что не можешь перевернуться на бок.
Высохнуть под этим огненным солнцем – разве не здорово? Стать стерильным скелетом к моменту, когда найдут, или быть навечно укрытым дюной.
...В мутном утреннем свете несвежие смятые простыни напоминали барханы в пустыне, пыль кружилась в воздухе, как песок. Путник лежал навзничь, раскинув руки, под закрытыми веками быстро-быстро двигались глаза, пересохшие губы растянулись в блаженной улыбке. Он закашлялся, выгнув шею, не способный перевернуться, заключённый в тюрьме своего тела, обессиленного, парализованного действием коктейля из веществ. Кашель превратился в надсадный хрип, пальцы с грязными ногтями смяли жёлтые простыни. Где-то там, под багряным закатом, в иссушающем зное, путник почти сумел добраться до воды.