"Рождественские каникулы неумолимо шли к концу. В последний, предрабочий день решено было посидеть. Собрались тёплой укромной компанией. Осели в пабе - и пива выпить, и караоке попеть, и рил сплясать.
Время провели сказочно. Сильно содержательно и в отрыве. От обыдёнщины. Из содержания - светлое нефильтрованное. Grimbergen Blonde, на минуточку. Из отрывного - репертуар Антонова на басах. Басы поддавала мужская часть коллектива.
И встретились не поздно, и к одиннадцати - уже разошлись. У кого - дети, у кого - собака, у меня - кот.
Хоть на грудь принято было не слишком, решила пройтись пешком. Развеяться.
По дороге вспомнила - хлеб дома иссяк. Зашла в булочную. Стою на кассе, пробиваю. Вдруг, за локоток кто-то подхватывает и в ухо радостно шелестит: "Миронова. Привет... Как житуха, молодецкая?"
Оборачиваюсь - бывшая одноклассница. И по всей моей жизни - звезда путеводная. Как что ни случится - её черти приносят в свидетели. Видимо, за цепкий глаз и знатную память. Киваю головой и указываю - словно Ильич с бронепоезда, на Финском-то вокзале - на выход. Она резво туда - стоит, собака, ждёт.
Пока я хлеба в пакет запихивала. Пока сдачу по карманам рассовывала. Всё надеялась - надоест, свалит. Не тут-то.
Из магазина вышли, морозного втянули. И она с расспросами - что, да как.
Отпираться и молчать - себе дороже. Её каналами связи весь город напитан. Не от меня, так от других узнает. Уж, лучше самой, без лишней фантазийности.
Поведала про работу, про дачу, про кота. Слушала, поддакивала. Перешла на общих знакомых - вернула к родному очагу.
В глаза смотрит, как Мюллер на допросе. И въедается в мозг: "А, что семейное? Как на личном фронте?"
Иду юзом: "На личном - всё хоккей. Вот только ща - с вечеринки. Пиво, мальчики... Антонов..."
Но, ей же не это интересно: "С мужем ходила? Иль одна?"
Я тяжело вздыхаю: "Одна. Одна... Я теперь всё. Одна...."
Глаза расширяются, ноздри раздуваются. По губам гуляет неприкрытая торжествующая улыбка. Выдыхает счастливо: "Развелись."
Я киваю обречённо: "Ну, такое... Случилось..."
Припадает на грудь и жалостливо щебечет: "Пил? Бил? Гулял, наверное?"
Я отпираюсь: "Ну, чёт ты мать. Много мне наворотила... Мне столько и не снести... Ушёл просто..."
"От тебя?!" - ахает сердешная.
"К другой..." - констатирую я.
"К другой женщине?..." - скорбными нотами.
"К другой жизни..." - равнодушно.
Для неё это слишком наваристо. Замолкает - осмысливает.
Заходит сбочку: "Так и с кем же ты теперь?"
"Дык, как и раньше - одна..." - изумлённо.
"Раньше же ты замужем была. Значит, всё - вдвоём", - застопорило.
Я усмехаюсь: "Чудак человек... Думаешь, если есть с кем на кухне толкаться. Значит - уже вдвоём...."
И, тихо, самой себе: "Смотришь на него. И понимаешь - не здесь он... Не с тобой... В другом месте... Где слаще, видимо... А, ты для него - фантом, иллюзия, мираж... И глядит он. Сквозь тебя... Глядит. Но, не видит... Потому что, ты - списанный ржавый корабль на берегу... Он так про тебя решил. И списал, не раздумывая, не страдая... Просто, вычеркнул. Из числа живых... И такая тоска. Такое одиночество. За горло берут... Попробуй, удержись..."
Мотает непонятливо головой: "И как же ты теперь?"
Я смеюсь: "Знаешь, Кобылкина. Один не глупый человек. Как-то сказал одну неглупую, хотя и несколько обидную вещь. "Баба - тварь живучая. Ко всему привыкает!" ..."
Выкатывает восхищённо глаза: "Так какая же ты "баба"? "
Я уже в десяти шагах. Иду, размахивая авоськой. Кричу в безудержном веселье: "Так у меня и времени. Вагон было... Целых пятнадцать лет... Живучесть. Вещь наживная!"
Заворачиваю за угол. И бегу.
Бегать она не горазда. У неё был вечный несгораемый "трояк". По физ-ре..."