Это удивительный рассказ о простой русской женщине, которая испытала все горести, которые могут выпасть на долю одного человека, но при этом не озлобилась на жизнь
Наверное, в благодарность Господь за несколько месяцев до ее кончины прислал в ее дом журналиста, чтобы он записал светлый рассказ о трагической судьбе. Очень редко встречаются люди, которые говорят, словно сказ ведут. Именно такой была Мария Ивановна Бондаренко, с которой я беседовал в ее доме в глухой деревне. Она жила на севере нашей области, близ Нарыма, в с. Могочино. Записав ее рассказ, понял, что изменить в нем ничего не могу. Лишнего здесь ни слова, а любое исправление только вредит.
— У меня из окна церкву видно, так я, когда ложусь, становлюсь на коленки и прошу эту церкву, чтоб Господь мне силы дал на ногах задержаться, чтоб я в койку не свалилась — вот это мое главное желание. Я 38 лет на заводе проработала, на почетных досках висела и премии получала, всегда выполнение имела большое, а теперь вот не могу ходить. Но что поделаешь? Ничего не поделаешь.
Вы думаете, я почему этот телевизор смотрю? Думаете, это такое удовольствие для меня? Я с людями, я людей вижу: кто хорошо, кто плохо делает. Я это все в себе принимаю — это моя теперь такая жизня подошла. И включаю я только кино. Вот поставлю стульчик, навалюсь головой на тумбочку, подушечку подложу — это мое любимое место — я всех людей пересмотрю и всем только хорошего желаю, чтоб они были только счастливы, — вот в этом теперь моя жизня.
На заводе столько отработала, двух внуков вынянчила. Мне их как привезут с больницы, на руки положат, и пока я их за ручки не отведу в школу — они все со мной. Так я им все доказываю: «Смотрите, чтоб вы были разумные». И слава тебе, Господи, не обижуся: учителя вышли, да и не плохие.
Я сама безграмотная, азбуки не знаю, а песни церковные, молитвы знаю. Мы собирались здесь, молодками, в этом доме, пели. Да так пели, что из постсовета пришли двое, мужчина и женщина. А мы испугались, да крепко испугались. А они отупели у порога, а потом мужчина и говорит: «Что ж вы замолчали, давайте, пойте». «А вы нас ругать не будете?» — спрашиваем. «Зачем ругать? — говорит. — Будем с удовольствием слушать». Мы как запели, так у него по щекам слезы побежали, как град. Мы друг на дружку глянули и поняли, каждый в себе, что у него сердце к этому лежит.
Что это за «враги народа»?
Вот так я смолоду и жила. А потом у меня мужика — не знаю, что он плохого сделал — забрали. Где его сказнили? В какие только розыски я не подавала. Похоронку прислали. Вызывают меня в милицию, сидит там такой представительный, в погонах, ну и мне начитывает, что муж ваш живой, уже расконвоирован, только нет у него права выезда. А я так голову повесила, слышу, что неправду говорит. Он спрашивает: «Вы меня слышите?» «Слышать-то, слышу, — отвечаю, — только слышу, что вы мне неправду говорите». Он аж на стуле подпрыгнул, не знаю, что его так встряхнуло: «Как неправду?!». Кладу ему на стол похоронку: «Вот похоронка, мне вручено, и я не знаю, кому теперь верить». Он мне больше ничего не смог сказать, я его больше ни о чем и не спрашивала.
За что их сказнили? Они же ничего не сделали, они были работники хорошие, они землю любили. А их признали какими-то «врагами народа». Что это за «враги народа», интересно, такие?
Вот так и прожила, уже 91-й год. На заводе меня никогда не ругали, только девчата-станошницы склоняли за то, что у меня большое выполнение: 170 %. Я была счастлива, что у меня на это хватало сил. Мне не проценты были нужны, на жизнь — деньги были нужны. Девчата шушукаются, я им говорю, мне ваша слава не нужна, мне, говорю, прожить надо, чтоб не умереть с голоду.
Из-за этих процентов все на меня ошеломились, потому что если я в неделю много напилю, уже норму прибавляют, значит можно больше вырезать. А я старалась, чтоб у меня деньги были. Ихние дети идут в школу бесплатно, а мое дите до седьмого класса доучилось, и начала за его платить.
Вот я и прожила так и, слава тебе, Господи! Только сынка рано похоронила. Бедняжка, сердце, видно, надорвал, сколько ему пришлось пережить.
Помню, собирался в школу и забыл рубашку надеть. Я его поднимала рано, чтоб самой на работу поспеть. А учительница его к доске поставила, пуговки на жакеточке расстегнула: «Посмотрите, — говорит, — на сына врага народа». Где ж тут здоровое сердце будет? Как жизнь проходила, как на нас люди смотрели? А что поделаешь? Там одна девчоночка, разумных видно родителей, встала и говорит: «Вы, Александра Ивановна, пуговки ему не расстегайте, а вы у него спросите, он поел сегодня или пришел голодный?». Как взбунтовались все дети, шум подняли. Директор пришел: «Что такое?» — «Александра Ивановна сказала, что сын врага народа». Тут, конечно, учительнице склонили хорошо, директор говорит: «Вы не имеете права так говорить».
Теперь я всех святых прошу и кланяюсь: в моей семье воров и пьяниц нет, в моей семье дети, как люди, я за них не переживаю, что они там где-то кого-то обманули, обокрали, кому-то что-то плохое сделали. Мы не боимся — они у нас справедливые. Господь мне сноху послал, она меня не обижает, она ко мне, как к родной матери, относится. А вот сынок умер.
Пошел экзамены в институт сдавать, его не хотели допускать, потому что сын «врага народа». Там, видать, добрая душа в комиссии оказалась, говорит: «Если отец виноват, значит, его отправили куда нужно, а дите разве должно страдать за него?». И допустили, он все правильно ответил. Не знаю, как у него получилось, выучился на юриста — вот сердце свое и не сберег. Говорят, кто живет — радуется, а у нас всю жизнь одни слезы были.
Мне было десять лет, я уже по два гектара земли выпахивала на четырех конях; если отец посеял пшеницу, я еще борону цепляю с конем. Это представляете себе, пять коней и еще борона сзади идет?! И попала вот в ссылку с 30-го года, это вся жизнь, считай, прошла в ссылке. Это ведь надо, в таком труде и девяносто лет прожить!? А вот и прожила и, слава тебе, Господи.
«Рви осоку, плети веревку»
У всех по-разному жизнь складывается, самое главное — это быть человеком, не обидеть, не ненавидеть того, кто рядом с тобой, главное — это быть с душой. Когда нас сюда привезли, тут была только одна улица — рыбаки жили — дальше тайга. И вот, нас привезли, в этой тайге, как кули, сбросили с баржи. Ни магазина, ни пекарни… Муж туда прошел, сюда прошел, говорит: «Рви осоку, плети веревку». Я давай крутить эту веревку. Он один куст склонил, другой, привязал их, зашел сзаду, наклонил тот куст, привязал. «Теперь, — говорит, — давай травы рвать на постель, на подушку». Нарвали, настелили. «Вот тебе и прекрасный дом, вот и жить можно».
Мы никого не убили, не обругали, не обокрали. Вот вы знаете, я все время вопрос задаю: «Для кого все это было нужно, такое мучение людям создать?». Сколько ни спрашиваю, никто не может ответить.
А я труженица была с десяти лет. Солнце еще не взойдет — мы лошадей запрягем, и солнце закатится — только выпрягаем. Кто пахал, он меня сразу поймет. Я как лошадей выпрягу, дай Бог их попутать. Только попутала и сама в стог сена, там у меня така нора была, и я в этом стогу зароюся. Отец скажет: «Ну, ты где там? Иди ужинать… Ой, Боже ж ты мой, да что ты не хочешь? Когда ты ела?». Я на себя сено тяну, чтоб отец меня не достал. Слава тебе, Господи, я сейчас всем святым кланяюсь, что такая трудная жизнь была, и я ее прожила, и 91-й год мне, уже бы, кажется, лишнее, а я все живу.
Приехал из города начальник, говорит: «Вы в кустах не прозимуете, не прожить вам, а беритесь-ка за работу, корчуйте и стройте себе дома». Но дома какие? Бараки.
Стали деревья корчевать. Женщины ямки копают, мужчины столбы ставят, потом их обшивают. И вы знаете, сколько мы сделали за лето? Шестьдесят бараков. А когда хватились заселять — уже снег пошел. Сначала расселяли по две семьи, все бараки заселили, а народу и не убавилось. Так стали заселять по пять семей. Я вот в этой комнате сейчас одна живу (3х5 м), а в тридцатом году мы семнадцать человек в такой же жили. Коек не было — сверху делали полати; слева козлины, справа козлины, доски настлали, сена навязали, на эти доски положили — вот так и жили. Трудно было, очень трудно. Матерь Божья, Пресвятая Скорбящая Богородица, как я благодарна, что ты нас в живых оставила.
Нас с Алтайского края выслали. Когда высылали, там одна сказала: «Мы вас туда сошлем, где белые медведи, они вас съедят». Когда я двадцать лет уже в Нарыме прожила, нас с комендатуры сняли, имела право в свою деревню вернуться. Только мы тогда уже и здесь стали хорошо жить: деньги нам платят, и товар к нам забрасывают. Женщины и юбки, и платья понашили — мы столько товару хорошего понабрали. Я перед тем, как на родину ехать, платье себе сшила, товар дорогой взяла, ботиночки купила. Приехала домой и не знаю, где кто живет: все переменялось, в колхозы повступали. А которая медведям хотела нас скормить, встретилась мне и говорит: «Ой, это ты, Маруся?» — «Как видишь, — говорю, — медведи не одолели». А мы как начали деревья выкорчевывать, да костры жечь, так звери от нас без задних ног бежали. «И, слава Богу, — говорю, — что выслали, а то осталась бы здесь, пошла бы в колхоз работать, вы бы меня всяко критиковали, а мы там жили спокойно, люди там хорошие, не то, что здесь». И уехала оттуда обратно.
Вот это моя жизнь, я ее прожила. А теперь, Бог его знает, как дальше буду жить — только бы в койку не завалиться, это моя теперь первейшая просьба ко всем святым.
Стиль автора сохранен
АНДРЕЙ СОТНИКОВ