ПОЙДИ, НАПУГАЙ БАБУШКУ

Повесть "Пойди, напугай бабушку" была опубликована в журнале "Новый мир" в цикле рассказов "Мое Великое Ничто" и заняла первое место в международной литературной премии имени Фазиля Искандера, учрежденной Русским ПЕН-центром.

«ПОЙДИ, НАПУГАЙ БАБУШКУ»

— Айна! Айна! — звала Назифа. — Где ты? Подойди. Не слышит, наверное.

Назифа лежала на своей старой деревянной кровати. Прошел месяц с тех пор, как правую сторону ее тела парализовало. Она еще отчетливо помнила, что, выйдя ночью в туалет, увидела шайтана, который с душераздирающим визгом пронесся мимо нее, пока она сидела, справляя большую нужду. Ее обнаружили довольно скоро — лежащую на сырой осенней земле, озябшую и почти бездвижную. Внуки и невестка внесли ее домой, вызвали сельского фельдшера.

«Не слышит, наверное, она никогда меня не слышит», — думала Назифа после нескольких попыток призвать к себе невестку.

Старушка вздыхала и погружалась в свои мысли, которые с каждым днем становились все отрывочней, туманней, а иногда между давними воспоминаниями совсем исчезала логическая связь, и они беспорядочно бродили в голове, перемешиваясь с событиями не столь отдаленными.

Но она помнила, что ее зовут Назифа, помнила отца и мать, своих дядюшек и тетушек, первый брак и красавчика-сына Азамата.

— Азамат, Азамат, — вздыхала громче Назифа. — Айна, Ааааайна!

Каждый раз, когда она вспоминала сына от первого брака, Назифе хотелось с кем-нибудь поговорить. А кроме Айны — невестки, жены младшего сына, и ее детей никого в доме не было.

И Назифа, отчаявшись побеседовать с невесткой, как она это делала уже не первый день, вслух рассказывала неведомому собеседнику о сыне своем от первого брака.

— Лицо белое, глаза черные, губы как у девочки — красные и нежные, брови густые. Сам ласковый и улыбчивый. Стеснительный такой. Мама, говорит, не плачь, а сам тоже плачет вместе со мной. Сколько лет ему было? Тринадцать было, наверное. Зоя просила у меня его. Ты, говорит, еще родишь, а я бесплодная, как селезень. Айна, Айна, ну где ты?

Первый брак не состоялся. После смерти единственного сына. Назифа к мужу своему остыла, да и он вел себя равнодушно. В день, когда оплакивали Азамата, Заурбек вскрикнул: «Налюбовалась?», указывая на прекрасное, неживое лицо их юного сына. Так они оба и не поняли, что случилось и по какой причине он умер. Лег, почувствовав себя плохо, побелел весь: «Мама, я умираю». И заплакал. Потом умер. Соседи говорили, что это дурной глаз Зои — их бездетной соседки — и самой Назифы, которые постоянно сравнивали его, красивого, с другими, некрасивыми детьми. В отцовском доме, доставшемся Заурбеку как младшему из трех сыновей, Назифа и Заурбек превратились в соcедей и присутствие друг друга сносили с трудом. Они почти не общались. Через полгода после смерти их единственного сына Заурбек объявил: «Развожусь, развожусь, развожусь».

На следующее утро Назифа, собрав немногочисленные свои вещи, оставив мужу все приданое, ибо считала себя виновной в смерти сына и таким образом, наверное, хотела откупиться, вышла на длинную, каменистую улицу старого аула. В тот день, впервые в жизни, она ощутила тот беспричинный страх, ту паническую атаку, которая станет для нее постоянным спутником до конца дней.

В соседней комнате сидела Айна, и если учесть, что дверей между комнатами не было и что деревянная перегородка, именуемая стеной в деревенском доме, вряд ли могла сильно заглушать громкие шумы, то призывы своей свекрови, она, конечно, слышала. Айна не подходила, потому что, как она считала, у нее были для этого причины. Во-первых, свекровь давно уже перестала разумно формулировать свои просьбы, во-вторых, обычно она звала невестку по сущему пустяку, чтобы обсудить какие-нибудь странные свои видения, в-третьих, именно она была причиной расставания Айны с мужем — сыном Назифы. Так считала Айна. Свекровь, конечно, считала по-иному.

Айна сидела в окружении своих детей. Двух мальчиков и девочки.

— Опять орет. Когда приводила в дом незаконную, надо было думать, что в старости я буду рядом сидеть, а не она. Теперь она ласково мое имя выговаривает. А тогда уверенная ходила, условия мне ставила.

«Незаконную» в дом никто не приводил. Женщина, к которой ушел муж Айны, в один прекрасный день нежданно-негаданно, как и случаются многие в жизни катаклизмы, сама приехала, чтобы познакомиться с «мамой» и разобраться с Айной. Разборок, правда, не вышло. Айна вместе со своими детьми оккупировала калитку забора и не впускала женщину во двор. «Двусторонние переговоры» ограничились взаимными оскорблениями через забор и скорым уходом второй, незаконной жены Анзора. Но она уверила Айну, что Анзор к ней больше не вернется и что в этом его поддерживают мать и сестра его. Тогда-то Айна и рассвирепела. Она приказала детям прекратить любые отношения с бабушкой и теткой, не кормить бабушку, обзывать и периодически пугать ее.

А с тех пор, как Назифа ушла от первого мужа, тем ранним утром, много лет назад, когда ее посетил первый в ее жизни безотчетный страх, она боялась всего — громких шумов, быков, собак, шайтана, сглаза, но больше всего боялась она неожиданных вскриков, чем и пользовался один из ее внуков. Иногда Айна приглашала Назифу к общему столу, и в то время, когда старушка осторожно отправляла в рот еду, средний и любимый из ее внуков Руслан мог громко закричать или вскочить с места. Назифа по обыкновению роняла ложку из рук и вскрикивала вслед за ним: «уууэээй». Потом, уйдя в комнату, долго еще не могла унять дрожи в коленях и покалывания в висках. Молилась и плакала.

Дети, окружив несчастную и обделенную, как им было внушено, всеми благами и мужней любовью мать, сидели, потупив взоры. Каждый из них ненавидел свою бабушку. В том, что Айна, взъерошенная, часто плакала по ночам и призывала Бога убить ее, виновата была бабушка Назифа и дочь ее Баблина — их тетка. Именно они поспособствовали тому, чтобы, не прожив со своей женой и пары лет, отец бросил их и ушел неизвестно куда. Правда, иногда он наведывался к Айне, иначе откуда ей было самой взять троих детей.

С тех пор как слегла Назифа, дети Баблины во главе с самой Баблиной и дети Айны во главе со своей матерью стали двумя непримиримыми лагерями. Баблина приезжала с дочерью и сыном каждые выходные, чтобы смотреть за матерью, и, пока она возмущалась относительно антисанитарии и плохих условий, виной которым была Айна, дети играли во дворе, но между ними всегда была незримая пропасть, из-за которой они никогда не могли сблизиться и искренне относиться друг к другу. Обычно все их игры сводились к тому, что дети Баблины, высказав все, что думают о детях Айны, уходили домой, оставив тех обсуждать, какую пакость они сделают детям Баблины в следующий раз. И пакостили весьма изощренно. Сына Баблины, Гера — худощавого и болезненного городского мальчика, Руслан, сын Айны, мог, например, в дождливую погоду столкнуть с крыльца в лужу. Он пачкал всегда чистые головные уборы Гера. То шапку скинет с головы и растопчет в грязи, то панаму измажет куриным пометом. Учитывая, что силы были неравны, Гер с Кариной чаще страдали от своих родственников.

А Назифа лежала, не подозревая, какая борьба разворачивается между двумя поколениями ее отпрысков. Наверное, если бы она могла вернуться немного в прошлое и изменить ситуацию, постаравшись повлиять на выбор сына, все могло сложиться по-другому. Но мысли ее были далеки от взаимоотношений детей и внуков.

Она вспоминала детство. Свой большой дом с прислугой, властную мать и мудрого отца, табун лошадей, приближение которых можно было почувствовать по дрожи земли, бесчисленные стада овец и коров, много всякого добра, которого потом они лишились. Ее мать, высокомерная Гямха из дворянского рода, всегда была строга к дочери, сыновьям и вообще окружающим. Назифа рассказывала внукам, как один из слуг украл в амбаре головку сыра и спрятал в широкую мотню своих брюк. И пока он, стараясь быть незамеченным, неуклюже, с сыром в штанах ковылял из амбара в сторону своего дома, его окликнула Гямха. По всей его не внушающей доверия сутулой фигуре было видно, что страх, обуявший его, вот-вот вырвется наружу через задний проход.

— Ох и била она его, — рассказывала Назифа. — Сначала этим сыром и била, потом палкой. Мы боялись за него вступиться. Ее боялись.

А отца, мудрого и молчаливого Шамхала, Назифа любила. И он любил единственную дочь. Красивую, с тонкой талией и «восточными» глазами.

— Отца раскулачили, его братьев тоже. Они бежали в Америку, а отец остался. Бежал в другой город и женился. Сын у него родился. Мой сводный брат — Юра, — рассказывала Назифа внукам.

В ту ночь, после которой Назифа слегла в постель, у нее скрутило живот. Ужинала она с невесткой и внуками. Обычно ей доставались разогретые объедки с их стола. Иногда, если Айна была в настроении, она могла покормить ее свежей едой. Но дети, настроенные против бабушки, постоянно пытались испортить ей аппетит — добавляли в еду силоса, мелких камней, а то и вовсе сахара в жаркое. Выбора у нее не было. Она ела то, что давали, и никогда не жаловалась. Достаток давно покинул ее оскудевший двор, ничего своего, кроме двухлетней телки, у нее не было, и ту потом пришлось отдать невестке, которая отказывалась кормить «чужую скотину» сеном, купленным за свои деньги.

В ту ночь она вставала с постели, постанывая от боли в животе, предвидя, что на улице, в пронизанной первобытным страхом осенней темени что-нибудь обязательно произойдет. Ночь таила опасность — окутанная туманом, она была наполнена смертельной тревогой и потусторонними сущностями, поджидающими Назифу на улице. Когда она, превозмогая страх, вышла во двор, ощущение чьего-то смрадного дыхания в затылке, присутствия двуногого, свирепого существа с хвостом и рогами не покидало ее. Назифа, шепча молитвы, села, и в момент, когда ее нутро освободилось от причинявших спазмолитическую боль нечистот, перед ее глазами со страшным визгом пронеслось нечто. Дальше была безлунная и туманная ночь, непроглядная тьма. Назифа лежала на земле. Через некоторое время послышались голоса — невестка с внуками пришли спасти ее.

В то же утро, получив от родственников известие о случившемся, приехала ее дочь со всей своей семьей. Она припала на колени у кровати парализованной матери и взвыла. Назифа плакала вместе с ней, сожалея о своей судьбе. Успокоившись, Баблина распорядилась нагреть воды, принести чистое постельное белье, вызвать фельдшера, а лучше доктора из города.

В первые дни, когда заболевает близкий человек, его родные готовы сделать для него все — хоть душу вынуть и положить пред его ногами. Но проходит время. Больной человек — это не милое и кроткое создание, которое лежит с грустным и тоскливым видом, отрекшись от всех бытовых благ и покорно ожидая своей смерти. Чаще больные старики — это капризные и шумные дети. Они постоянно требуют к себе внимания, нечистоплотны и всячески это демонстрируют. А больные старики, у которых еще и помутнено сознание, становятся сущим адом для тех, кому надлежит выхаживать их.

Каждые выходные Баблина, собрав весь свой выводок, выезжала из Ремуша в деревню к матери. Она и двое ее детей — дочь Карина и сын Гер шли от дома к городскому автовокзалу. Там Баблина покупала три билета. Час на автобусе до другого города, потом пешком полчаса до остановки, через которую ехали автобусы в деревню. Дорога эта, всегда серая, грязная, долгая и изнурительная, превращалась в бесконечную пытку для семейства. Иногда, отчаявшись дождаться автобуса, который ходил не то по-особому, неведомому человеческому разуму расписанию или, скорее, по настроению, Баблина пыталась «словить» проезжающие мимо такси. Порой удавалось сговориться на приемлемую сумму, спекулируя двумя детьми, замерзшими и голодными. Но чаще таксисты попадались не очень жалостливые, и Баблина, проклиная судьбу, таксиста, свою деревню и погоду, продолжала ожидать автобуса до деревни.

Так прошел месяц, потом еще один и еще один. А бабушка все лежала и с каждым днем становилась капризней и слабоумней. Отправляясь в деревню, Баблина вспоминала обиды, нанесенные ей матерью, а потом, будто бы обращаясь к свидетелю своего детства, громко восклицала:

— И я плохая дочь после этого?

Приезжая к матери, она уже проявляла меньше усердия — не спешила нагреть воду, чтобы подмыть ее, не готовила ей диетических блюд, а кормила тем, что ели все в доме. О докторах и вовсе речи не было — средств на них не хватало. Средств не хватало даже на продукты, чтобы прокормить себя с детьми в доме, в котором когда-то прошло ее детство.

Невестка, напротив, в дни, когда приезжала Баблина, готовила вкусные блюда и в общем коридоре накрывала исключительно для своей семьи пиршества, достойные королевских особ. Она специально ездила на рынок, покупала в корейском отделе те самые пряности, что придавали блюдам особый вкус, а запах их способен был свести с ума даже людей, не склонных к гурманству. Когда, пробыв два выходных дня в деревне, Баблина снова отправлялась в город, невестка свои пиршества прекращала. Пять дней старая, парализованная, беззащитная Назифа была предоставлена озлобленным, обиженным детям Айны. Как они за ней смотрели? Смотрели ли вообще? Эти мысли совсем не давали покоя Баблине, пока она сидела у себя в Ремуше. Иногда она просыпалась от кошмаров, будто ее матерью, словно футбольным мячиком, эти люди играют в футбол, пиная ногами. А мать — такая маленькая, круглая, податливая, хлопая глазами летала от одной ноги к другой.

— Оооой, — просыпалась Баблина, — мамочка моя, мамочка!

Однажды после очередного кошмарного сна, просидев в окружении своих детей до утра, Баблина решила забрать их из школы и до тех пор, пока мать ее жива, уехать в деревню, и будь что будет.

Сын Назифы, Анзор, приезжал нечасто. Он жил со своей новой женой, а иногда и с другими женщинами и вел образ жизни легкий и праздный. Он никогда не из-за чего не расстраивался, всегда искал место потеплей и уютней. Поэтому и слыл «хитрым лисом». Ничего, впрочем, плохого, людям его хитрость не причиняла. Напротив, Анзор был из тех людей, что всегда приятны окружающим своим философским отношением к жизни и почти детским эгоизмом. Он был красив, иначе за него не боролись бы, как хищницы, многие женщины. Второй жене, спустя годы, приходилось отвоевывать его уже у других любовниц, и она сполна глотнула того яда ревности и одиночества, которым поила первое время Айну.

Баблина переехала в деревню. Теперь, чтобы насолить золовке, Айне приходилось через день накрывать столы для своих детей, подруг и соседей. Она их приглашала, устраивала шумные застолья, всячески демонстрировала радость и полноту жизни. Баблина, будучи женщиной не самой мудрой, обижалась на это, даже не понимая, насколько одинока и несчастна невестка, раз затевает такие энергозатратные предприятия только ради того, чтобы выместить свою злость. Дом состоял из четырех комнат и одного коридора. Две комнаты были бабушкины, а две — Айны с ее детьми. Связывал эти комнату широкий коридор с земляными полом.

Как и бывает в небольших родовых обществах, кто-то из родственников с пониманием относился к трагедии Айны и жалел ее, кто-то яро поддерживал дочь Назифы. Родственники, приезжая проведать старушку, вникали в склоки двух женщин.

— Она сегодня перед нашими дверьми разлила грязную воду. Мне Света сказала, что ходит она к колдунье и делает порчу на смерть, — жаловалась Баблина. — А если с детьми что случится? Порча — это вам не шутки.

Айна в свою очередь, если получалось кому-нибудь пожаловаться, доносила:

— Баблина меня ненавидит. Она общается с незаконной и ее ублюдком. Хочет привезти их сюда и выселить меня с детьми на улицу, не позвольте ей этого сделать, — всхлипывала она.

Сын Айны Руслан был восприимчив к материнским слезам. Каждый раз, когда, скорчив лицо в трагической гримасе, она начинала плакать, он готов был изрубить в мелкие кусочки Баблину с ее детьми и бабушку. Он был жестоким ребенком.

— Что я им сделала? Когда меня только забрали у родителей и привезли в этот дом, ноги я ей мыла, Баблине столько золота мои родственники подарили, а сколько я ей помогала? Когда от нее Лагаш уходил, мирила их. А она, прознав, что Анзор общается с этой незаконной, сразу побежала и познакомилась с ней, в гости к себе в Ремуш привозила. Своих детей с ее выродком выгуливала, на карусели водила. А вас она хоть раз на карусели водила?

Айна плакала, а Руслан замышлял, как отомстить за свою маму. Однажды они с Гером играли на улице. Руслан предложил пойти подтягиваться на турнике, который они приделали между двух деревьев в бабушкином саду. Сначала Руслан подтянулся пять раз, потом Гер. Еле сделал три раза, и вот, когда он уже пытался подтянуться в четвертый, Руслан спустил с него штаны вместе с трусами и убежал, смеясь и хлопая своей шутке. Спрыгнув с турника, Гер неторопливо надел брюки обратно. Какая-то тишина царила в его детском сознании. Странная, неведомая ему доселе тишина. Он шел в сторону дома. Зайдя в дом, увидел Руслана за столом. Резким, почти звериным рывком он бросился на своего двоюродного брата, взял его, застигнутого врасплох, за шкирку, поволок к ведру с грязной водой, в котором плавали картофельные очистки и другой мусор, и погрузил своего обидчика в эту воду. Барахтаясь некоторое время, Руслан сопротивлялся. Его толстая и мясистая деревенская шея еще некоторое время была напряжена, потом начала обмякать, но в этот момент из комнаты вышла Баблина и спасла племянника, силой вырвав его из рук Гера.

Вокруг этой деревни раскинулись бесконечные поля. Особенно хорошо было летом. Солнце по утрам здесь было особым — его свет смешивался с утренним туманом, поднимающимся из влажной почвы, и придавал раннему часу божественную тишину и безмятежность. В эти моменты пахло влажной землей, ближе к обеду — зноем и грецким орехом, вечером — парным молоком. Стада коров неспешно возвращались в свои стойла. Их гнал аульский пастух, который громко окрикивал скотину, сбившуюся с верного маршрута и забредшую в чужой дом. Местные жители доили коров. Дети, вооружившись большими ложками, снимали пенку с поверхности свежего молока. Когда деревня засыпала, местная колдунья и гадалка принимала женщин, которые приходили за советом или «лекарством». Света охотно всем помогала. И соседке с третьей улицы, которая у Светы делала порчу соседке с улицы второй, и соседке с улицы второй, которая лечилась от порчи соседки с улицы третьей. Этот давний традиционный уклад никому не мешал жить, и лишь изредка этот покой нарушали те или иные происшествия.

Назифа продолжала жить. Ее комната превратилась в склад лекарств и мазей, не помогавших ей привести в движение правую сторону тела, но дочь и внуки исправно кормили ее лекарствами, обмазывали мазями. Назифа искренне верила, что лекарства и молитвы помогут ей встать.

— Фельдшер сказал, что надежда еще есть, — отвечала Баблина на вопросы Назифы.

И Назифа погружалась в сладостные мечты о том, как она, наконец встав с постели, приведет в порядок дела, пришедшие в запустение, пока она лежала. Нужно прибраться во дворе, и не так, как это делают Айна и Баблина, а с полным усердием, выскребая верхний слой почвы и стараясь выровнять ее на всей территории двора, нужно привезти в порядок амбар. Там, по словам внуков, завелись полчища крыс. Зерно нужно было укладывать в отдельные железные ящики и наглухо закрывать крышкой, а, доставая его, не рассыпать. В амбаре нужно было раскидать кошачьи какашки. Взять их у соседей. Крысы от одного их запаха обходят дом десятой дорогой. А что теперь? Соседи скажут, слегла, мол, Назифа и некому распорядиться домом.

В доме, где нет мира и царит ненависть, заводятся крысы, двор скудеет, и некогда его жителям заняться своим очагом. Баблина соревновалась с Айной, кто дольше сможет не принимать участия в бытовых делах. Обе они совершенно перестали делать что-либо по дому и во дворе. Видела бы Назифа, что весь ее двор покрыт куриным пометом, грязью и мусором — ее парализовало бы окончательно.

— У меня первой в деревне появился...

— Цветной телевизор, — продолжали рассказ, набивший оскомину, внуки.

— Да! А кто вам сказал?

— Ты. Вчера говорила.

— У нас всегда на столе было...

— Мясо, — перебивали внуки

— Да. А кто вам сказал?

— Ты.

— Забыла. Не ругайтесь.

Когда Назифа молчала, вспоминая те золотые времена, остальные с облегчением могли заняться своими делами, ибо она на некоторое время переставала их беспокоить. Но вскоре Назифа изменилась окончательно. Это уже была не та Назифа — мать огромного семейства, сдержанная и строгая.

— Чей писюн смотрит со стены на меня? — однажды прервала она тишину в комнате.

Баблина, прогнав детей из дома, прочитала ей лекцию, что нельзя так выражаться при детях. Они не должны запомнить Назифу такой.

— Сама не знаю, что со мной произошло, — жаловалась Назифа. — Только не говори соседям, что я дура. Засмеют нас.

У Назифы было восемь детей от второго брака. Один сын и дочь умерли уже будучи взрослыми, семейными людьми. Второй муж ее часто говорил, что род его проклят из-за одного жестокого предка. И Назифа, когда хоронила очередного своего ребенка, всегда вспоминала слова мужа и верила им.

— Сам ушел и никого не схоронил, одна я страдаю за него и себя. Баблина, расскажи, как Юсуф оправился от болезни.

И Баблина уже в десятый раз рассказывала, как один знакомый ей старик из Ремуша, разбитый инсультом, пролежав полгода и не выказывая никаких признаков жизни, в один прекрасный день открыл глаза, встал и пошел. Назифа, подобно ребенку, улыбалась беззубым ртом и представляла себя на месте этого Юсуфа. Как она встанет и пойдет. Как выйдет во двор, за калитку, пойдет по своей до боли знакомой улице, как радостно выбегут соседи и будут обнимать ее и поздравлять с выздоровлением, как потом заведет она новое хозяйство, как вся деревня будет хвалить ее за достаток в доме, за воспитанных и добрых детей. Ее мечты иной раз заходили так далеко, что в них возникал и Азамат — сын от первого брака, и Ханафи с Алиной — умершие дети от второго, и второй муж, и родители, и все, казалось, было возможным, ведь случилось чудо — Назифа смогла встать и пойти.

— Где лежат Ханафи с Алиной? — однажды спросила Назифа после того, как пробудилась от очередных своих грез.

— Юсуф давно умер, Алина тоже, мама перестань.

Такие выпады были уже не впервые, и Баблина перестала выпроваживать детей из комнаты, потому что каждый день Назифа придумывала новые истории, которые рождались в ее воспаленном сознании. Несколько раз она доводила Баблину до слез словами про Ханафи и Алину, мол, дети мои плачут, я их не покормила, что ли?

И этот злосчастный писюн, который висел на стене, не давал старой женщине покоя.

— Что за писюн — сморщенный и длинный, как у Руслана? — спрашивала она.

Поскольку с Назифы спроса уже не было, никто не реагировал.

— Чем он тебе мешает? — иногда смеялась Баблина. — Висит себе и висит. Пусть висит, не лает же на тебя.

Назифа смеялась вместе с Баблиной и ругала себя:

— Ой, что только не взбредет мне в голову, старая я дура. Ты только никому не рассказывай.

Так, неделя за неделей, состояние старой женщины ухудшалось. По ночам она затевала плач по самой себе, а по утрам крепко спала. Стенала она громко и истерично, призывая Бога в свидетели того, что ей самой приходится себя оплакивать, потому что после смерти никто этого делать не будет.

То ли за грехи, то ли такова жестокая игра бытия, но кто-то, заболев, умирает сразу, а кто-то умирает очень медленно, час за часом переживая все новые муки — боли и одиночества, бессилия и мучительной борьбы. Назифа умирала мучительно, долго и громко. Сознание возвращалось редко, и в эти моменты она наблюдала за кошками, которые поселились в ее доме. Откуда были эти кошки, никто так и не понял. То ли из-за сильной усталости, то ли от безразличия ко всему, взвинченные и обескураженные таким состоянием Назифы, родные как-то не заметили, что в комнате, где лежала Назифа, кошки стали уже постоянными обитателями. Их подкармливали, иногда выпроваживали на улицу, иногда позволяли ночевать дома. Назифа долго могла наблюдать за их играми, хлопая глазами, изучая их, как ребенок изучат новый, неизвестный доселе предмет, а однажды вечером, будучи в здравом уме, она обратилась к кому-то:

— Не рано ли пришли?

— Что? — переспросила Карина.

— Это я кошкам. Кошки пришли сюда в чужом обличье.

Одна черно-белая, другая черная. Обе они целыми днями то игрались, то лежали у ног Назифы, то просто сидели у нее под кроватью. Как-то ночью странный протяжный звук заглушил телевизор. Баблина прислушалась. Но больше никаких звуков не было. Назифа, приподняв левую руку, погрозила пальцем:

— У меня под кроватью две кошки. Черная только что говорила.

Баблина часто просила детей погулять и долго сидела над Назифой, разговаривая с ней, целуя ее голову, признавалась, что всегда любила ее и никогда ни на что не обижалась.

— Ты лучшая мама на свете. Если сейчас ты меня слышишь, знай, что я тебя люблю. Ты всегда Алину больше любила, а я ревновала. Ты говорила, что Алина красивей меня, я плакала в дальней комнате. А теперь я хочу, чтобы все это вернулось, но чтобы ты была в добром здравии и не вела себя так, как сейчас. Ты же всегда была такой сильной, всех нас подняла, и никогда мы даже не знали, что ты способна болеть.

Назифа смотрела в потолок, рот ее был приоткрыт, немного выпадая вправо, что придавало ее лицу глупо-отрешенный вид.

— Мама, ты меня хоть понимаешь? — спрашивала Баблина.

Назифа молчала. Лицо ее выражало прежнюю эмоцию.

Небо в морозные ночи было звездным и ясным. Иногда из хлевов задумчиво мычали коровы, фыркала лошадь, пес, сидящий на цепи, периодически напоминал о себе непроизвольным лаем — реакцией на какой-нибудь малозначительный шум.

Мирские звуки — ночные, сонные и знакомые — долетали до Назифы, она их слышала, потому что иногда могла шепнуть: «Кто-то пришел, собака лает» или «Калитка отворилась, кто-то пришел». Когда она бывала в сознании, ей постоянно казалось, что кто-то идет или кто-то уже пришел. Иногда она громко кричала: «Уберите, уберите ее с моей ноги!» И Баблина, подбегая к ее кровати, кричала кому-то неизвестному: «А ну вон отсюда!» И Назифа успокаивалась. Как-то в одну из таких ночей Назифа протяжно выдохнула, а потом начала призывать кого-то, скидывая с себя одеяло. Сначала, натягивая на нее обратно одеяло, Баблина пыталась успокоить ее, но, когда увидела закатывающиеся зрачки, зарыдала так, что, разбуженные ее воплем, прибежали Айна с детьми. Геру и Руслану было приказано срочно бежать к Свете и звать ее. Выбежав из дома в эту ночную темень, они во всю прыть побежали к деревенской колдунье, чтобы попросить о помощи. Когда они выбежали на дорогу, Гер поскользнулся и упал. Не раздумывая, Руслан поднял брата и приобнял его. И они побежали, взявшись за руки. Два брата, которые за все недолгие семь лет жизни ни разу не были близки. Всю дорогу, пока они бежали до колдуньи, Гер сильно сжимал руку Руслана, чтобы дать понять, как сильно он его любит и как ему благодарен. Добежав до большого дома Светы, Руслан заорал во все горло:

— Света, наша бабушка умирает! — и громко заплакал.

Гер заплакал тоже, и оба они, как два беспризорника, стояли под забором Светы в зимнюю ночь. Света — большая, толстая женщина, добрая и всегда отзывчивая — не нуждалась в объяснениях. Через несколько секунд в ее окнах загорелся свет, дети увидели ее большую голову, снующую по комнате. Потом свет выключился, и колдунья показалась в калитке.

— Бегите, я пойду за вами.

Дома, окружив Назифу, вовсю плакали и извивались Айна с Баблиной. Гер был удивлен, что Айна тоже плачет. И вообще, эта ночь была какой-то особенной, все плакали и любили друг друга. Прям как никогда, как будто и не было этой вражды между ними. Назифа еще дышала и периодически взывала к кому-то. Странные имена, которые невозможно было запомнить или повторить. Мальчиков из комнаты выгнали, они сидели в коридоре на бабушкином диване и молчали. Через полчаса оба уснули. Утром бабушка была еще жива.

Но, поторопившись сообщить родным трагическую весть, Айна еще ночью обошла соседей, дошла до тех, у кого есть телефон, позвонила двум сыновьям Назифы, потом позвонила своему мужу. Трубку подняла его вторая жена.

— Передай Анзору, что мама умерла, — отрапортовала Айна и положила трубку.

К утру собрались все дети Назифы, приехали родственники из далеких городов, вылетел из другой страны один из ее сыновей. Но Назифа, после этой ночи будто выбив себе еще время для земной жизни, вернулась в мир и принимала родственников.

— Надо умирать, чтобы вы приезжали? — спрашивала она у своих племянников и племянниц, невесток и родственников своего мужа.

Прилетел ее сын. Он несколько дней провел рядом с Назифой, а потом простился и улетел.

Через месяц Назифа, будучи в каком-то неестественно приподнятом настроении, пела весь вечер шутливую песню из своей молодости, попутно что-то припоминая:

— А танцевала я всегда лучше всех в нашем ауле, правильно ногу выдвигала, не дергалась, как это сейчас делают. Что за дикие танцы у нас пошли? У кого они этого набрались? Все говорили: смотрите, какая у нее тонкая талия. Когда просить меня приезжали его богатые родственники, столько хлама привезли, а мы все равно были богаче. У нас даже слуги были, а у них нет. Сейчас я уже старая лежу и разбитая. А вы знаете, что старость уже завтра наступит? Я вот все вижу, как будто вчера было. А было это очень давно. Когда второй раз выходила за деда вашего, он младше меня был. Я думала, после смерти Азамата никогда уже не рожу, а родила восьмерых. Русские правильно говорят, что пути господни неисповедимы. Гер, расскажи историю, как их бог исцелял людей.

И Гер рассказывал, как в далекие-далекие времена, в очень далекой от них Галилее сын Бога Иисус Христос исцелял прокаженных, парализованных, бесноватых одним словом, он им говорил: «исцелись». И люди исцелялись.

— Исцелись, — повторяла Назифа, — все-таки Бог есть, и я его так люблю. Когда умирал Азамат, я всех проклинала, и жизнь свою, и Бога, и тех, кто меня родил и обрек на эту жестокость. И мужа проклинала. Соседка постоянно выпрашивала, мол, отдай мне Азамата, я бесплодна, а ты родишь еще. Я не отдавала не потому что это мое дитя, в то время люди могли отдать своего ребенка на воспитание родным, у которых не было детей или которые жили лучше. Но я не отдавала, потому что он был очень красивый. Я думала, как я такого своего красивого ребенка отдам кому-то? Им можно было просто любоваться, как картинкой. Как у русских называются эти картины, где ангелы? Иконы? Вот он был иконой для меня. Моя родная кровь, и таким получился красивым.

Баблина, слушая ее рассказы, улыбалась благодарной улыбкой. Все лучше, когда мама несет околесицу и вновь говорит о других своих детях, чем ее не было бы вовсе.

Одна из глав этой повести тут: https://zen.yandex.ru/media/id/5a781fd6f031736d6e3abe54/sto-sorok-pohoron-5ba77041327cbf00ac6c2909?from=editor