Прутьями клетки
Сосны ложатся на небо
И хочется вдаль.
Прежде всего неправда, что Бог обитает на небесах. Конечно, будь люди богами, они поселились бы именно там. Они поместили туда Бога, равняя Его на себя… Мы были в небесах. Мы часто там бываем, а Бог все равно выше.
Он, как некий древний народ, спасаясь от захватчиков, побросал здесь остатки своего разоренного быта – кое-где валяются забытые им лучи солнца, пустуют воздушные дворцы – в их чреве спят огромные белые орлы, львы, тельцы, вздрагивая, когда металлическое копье самолета пронзает их мягкую плоть. Бог забыл здесь несколько маленьких птиц, и они испуганно спускаются на землю.
Они были зачаты на земле, и она приучила их, что лучше вниз, чем вверх. Пилот говорил мне, что иногда птицы разбиваются о борт самолета, принимая его за железный бок Бога. И ошибаются. Как и мы.
Первая земля, куда принес меня самолет, была Япония. Мы долго снижались, и вот уже, наконец, можно было различить дома, реку, пустое поле аэродрома. Ничего необыкновенного. Это самое горькое разочарование человеческого мозга, всегда нуждающегося в подтверждении своей «чужести».
Но вот мы выходим. Мы непохожи на них. Мозг облегченно вздыхает, ощутив себя чужим. Мы выходили из самолета вместе с высоким блондинистым человеком. Я взглянула в его глаза и почувствовала, что мы оба почти с наслаждением ощущаем себя пришельцами. Это первое, что было между нами общего. За все девять часов полета, которые мы сидели рядом и за которые обсудили почти всю свою жизнь на неродном для обоих языке, мы стали только более чужими. Но один взгляд – и мы свои. Вот он уже лениво ищет меня в толпе чужеземцев, я уже почти стала родной. По инерции. Он француз. А я, зная несколько фраз, умею использовать их с умом.
Мы познакомились девять часов назад. «Как зовут вас?» – «Мари» – «Прелестное имя. Меня – Пьер».
На неродном языке говорить о себе странно. Как будто не о себе. Как будто, говоря правду, ты все равно лукавишь… Расскажи мне о жизни.
Как я могу рассказать тебе о жизни, протекающей на языке, которого ты не знаешь? «Ты счастлива? Ты хэппи?» – спросил ты. «Знаешь, слово хэппи всего на три восьмых передает счастье. Это может быть счастье от золотой побрякушки, но не от подаренного на день рождения плюшевого медведя, хотя тебе восемнадцатый год. Это счастье от вкусного кофе в новом кафе, но не от того, который тайком выпиваешь на даче, когда все еще спят, а ты крадешься на террасу и первой обнаруживаешь, что выпал снег…» Я хэппи оттого, что ты помогаешь мне нести чемодан. И счастлива. Что мы знакомы уже девять часов, и на десятый ты все еще не хочешь меня покинуть. Ты работаешь здесь. Не первый год. У тебя есть время довезти меня до отеля… Спасибо. Я буду жить у друзей, они встречают меня. Нет, это не мужчина… Я уже успела сойти с ума, когда мы только сели в машину. Вокруг чужестранные лица. Ты говоришь, они красивы. Я вглядываюсь в них, учусь не только различать, но и судить их.
Одним приписываю красоту, других обрекаю на обыкновенность. Возможно, я считаю в них красивым то, что сами они почитают за уродливое. А почему ты смотришь на меня? Эти люди сотворили такой огромный мир будто для того, чтобы поразить меня.
Мы подъезжали к древней столице Киото. Диковинные, чуть присевшие на ствол деревья, и пагоды, пагоды на каждом шагу. Издали они похожи на столетние ели, их слегка нарядили в роспись, но не срубили, и они будут расти еще тысячелетия. Вблизи они напоминают великанов, растопыривших руки, чтобы заключить тебя в объятия. Ты уже готов подчиниться им, но они не смыкают огромных рук. Ты им не нужен. Они стояли без тебя века, им незачем обнимать какого-то крохотного человека… В самом слове пагода эхом отзываются года.
Наверное, ты сам не заметил бы, как довез меня до дома друзей. А я еще меньше заметила твое отсутствие в машине подруги. Одна надежда на телефон. Ты взял его, пообещав экскурсию. Телефон!.. Отчего все отношения между людьми упираются в цифры? Знаешь, цифры еще более независимы от нас, чем пагода...
Ты позвонил раньше, чем я приготовилась ждать. В тот же вечер. Мы долго стояли перед одной из древнейших пагод в центральном парке.
Купаясь в солнце, пагоды как будто добрели. Так угрюмый седой самодержец, играя с внуками, на миг забывает, кто он, и в этот миг ему не больно лишиться трона. Так своды деревянных храмов играли с лучами солнца. Было уже шесть часов вечера, сумерки приходили как наводнение. К семи они превратятся в потоп. И мы все потонем в них, за исключением фонарей. Но пагодам нравится темнеть. Может быть, они вспоминают, как были деревьями, раскачиваясь от ветра, блаженно спали, пока вдруг не почувствовали прикосновение топора, не увидели раскосые глаза палача. За свою смерть они были вознаграждены долгой жизнью в виде храмов. Наверное, в этом суть переселения душ. Деревянные вещи – это рай деревьев…
Мы молча шли по парку, взявшись за руки. Меньше всего я думала о тебе. Передо мной распластались две бездны – ты и этот новый мир. Они боролись за право поглотить меня. Ты выбрал верную тактику – сделать меня своей. Мир никогда не пошел бы на это – он гордился своей отчужденностью. Но ты… Ночной воздух упирался в вершины пагод, как губы в губы.
Ты не думал, что наша любовь даже звучит по-разному, как слово хэппи. Давай будем молчать о ней, и это получится одинаково. Никогда раньше я так не чувствовала хрупкости мира…
Знаешь, в пятом классе я зачем-то выучила одно японское хокку. Сейчас, мне кажется, я знаю, зачем.
Обними меня, и ты увидишь,
Что людские руки могут бросить
Все звуки мира под ноги молчания…
Твой номер в отеле – гимн японской экономии. Он похож на прагматика, отобравшего у пространства все «лишние» сантиметры. И как, должно быть, расточительно выглядим мы. Два человека и комната – ироничное трио нашей любовной истории… Ты когда-нибудь думал, в какой обиде на нас наши губы, руки, плечи, глаза? Рукам хочется нежности, плечам – крыльев, глазам – света, губам – всего-навсего других губ.
А мы обрекаем их на муки. Мы заставляем руки судорожно писать прощальные письма, лишая их нежности; плечи – нести крест, придуманный, сколоченный без гвоздей; глаза – смотреть вниз, считая квадратики асфальта, губы – пошло растягиваться в наигранной улыбке…
Как, должно быть, расточительно, забыв все это, выглядим мы. Я схожу от тебя с ума. Это значит, я перестаю командовать губами, руками, плечами, глазами; и они разбегаются, как солдаты, захлебываясь от свободы, от возможности делать, что хотят. Почему тебе так важно, когда ты держишь меня в объятьях, сказать, что тебе сорок лет? Это всего лишь значит, что у тебя могло быть две возможности – быть моим мужем, либо отцом. Бог отнял у тебя обе.
Чем ближе к концу истории, тем хуже ее помнишь… Помню, как на следующее утро ты сидел на кровати и курил, выдыхая дым в сторону окна. Окно встречало его солнцем, и дым медленно оседал. Потом вдруг поднимался, как раненый, но еще сохранивший остаток сил дракон.
Китайский дракон в маленьком номере японской гостиницы, он надвигался, чтобы сразиться с оконным солнцем. Его было жаль. Но еще больше было жаль тебя: когда я провела рукой по твоим волосам, они пахли уже не моими духами, но дымом. Как будто дракон вместо солнца победил тебя.
Еще помню, как ты повез меня посмотреть кратер вулкана. Вообще кратеров было два. Один извергался пару лет назад и вырос на десятки метров. Теперь он спокойно смотрел с высоты на то, как люди до сих пор возмещали убытки, причиненные его бунтом. Второй только готовился к взрыву, а пока лишь дымился, словно курил, набираясь сил перед боем.
Японцы опутали его всевозможными хитрыми установками, чтобы заранее узнать о его намерениях. Ты засмеялся: «Он может взорваться в самый неподходящий момент. Это единственное проявление свободы, которое они ему оставили»… Потом мы обедали в каком-то маленьком ресторане. По дороге я замечала много женщин в кимоно. Ты сказал, что кимоно, особенно свадебное, иногда стоит целое состояние.
Как они были изящны, эти женщины, завернутые в изысканные легкие ткани! Они выглядели игрушечно, как любимые куклы прошлых эпох. «Это их принцип, – сказал ты. – Им совершенно наплевать, что на дворе XXI век, а их дочки щеголяют в джинсах».
Ресторан был в традиционном стиле. Ты привел меня туда, чтобы (сказал, смеясь) посмотреть, как я сижу на полу. Над дверью висела длинная белая занавеска, чтобы все входящие кланялись… Официантки в кимоно, низкие столы, непохожие на нас люди… Тогда я впервые попробовала сырую рыбу. Ее вкус – в его отсутствии. И все же это потрясающее ощущение – есть ее, да еще и палочками.
Как будто ты максимально приближен к своей первобытности. Это очень понятно, что, стремительно мчась в будущее, эти люди всеми силами схватились за свое прошлое.
Как женщина – за свою сумочку, когда мчится на полной скорости в открытом авто, боясь, что скорость может ограбить ее. Ибо что ей делать ТАМ, если потеряет все, что взяла с собой ТУДА?.. Никто так не боится перемен, как тот, кто их создает.
…Ни минуты не думать о тебе. Странно, чтобы жить дальше мне надо тебя немножко убить. Иначе я не могу дойти до дома, нажать на кнопку лифта, налить чай, сосредоточиться на словах. Это жестоко. Чтобы жить, надо вновь ввергнуть себя в одиночество, в пространство, где есть только я.
…Я хорошо запомнила наш последний вечер. Ты говорил о пустяках, непринужденно, даже весело, хотя это плохо удавалось – вина неродного языка. На родном ты сыграл бы эту роль безупречно. Ты прекрасно изобразил бы человека, у которого ровным счетом ничего не происходит. Люди часто играют эту роль в преддверии чего-то важного, огромного, что может изменить их судьбу… Неродной язык выдает. Ты путаешься в его лабиринтах. Ты взволнован. Ты завалил спектакль. Но разве это важно, ведь завтра твоего зрителя здесь не будет. Завтра здесь не будет меня.
Я люблю тебя! Я говорю это теперь, когда тебе уже все равно. Люблю не таким, как встретила, а каким запомнила. Память – рай людей. Ты когда-нибудь задумывался об этом?
Нам не хотелось никуда идти. Прохлада ночного города врезалась в душный, устоявшийся воздух комнаты. Все ночные города похожи. Все, что может отличить их, спрятано, завешено темной тканью сумерек. Зачем? Может, намекнуть, что все они братья. Нам не хотелось никуда выходить потому, что тогда, лежа там, я могла представлять, что я в Москве; ты – в своем городке в Провансе. Мы поистине расточительны. Мы ничего не взяли бы отсюда, кроме друг друга… А ты уверен, что взял бы меня?
…Теперь, по крайней мере, ты видишь, сколько потерял вместе с тем телефоном в аэропорту?.. Впрочем, ты тогда не очень расстроился. Ты подумал, что это блажь. Ты ведь француз, тебе сорок лет…
Хочешь узнать, как звучит разлука?
Послушай, как маленькие бутоны
Шелестят, закрываясь, в саду…
