— За Радика попросим? Он дал мне сегодня велик свой погонять.
— Попросим, конечно.
— А за далекую бабушку?
— И за далекую бабушку тоже попросим.
— А за дядь Лешу, он же болеет.
— И за него будем просить.
— За Цилю Абрамовну попросим тоже в конце.
— Ах, Цилечка, где же она сейчас…
Сначала мы читали молитву на арабском языке. Ее я не понимал, потому что не знал перевода, но повторял заученные фразы. Потом наступал мой любимый момент. Мы просили, чтобы все наши родные проснулись утром здоровыми. Я напоминал бабушке, о ком нужно просить, а потом мы вместе говорили: «Да проснется он утром здоровым». И каждую ночь мы просили за Цилю Абрамовну. За женщину, которая спасла бабушку в тюрьме. Ее фотография с надписью «Моей дорогой Сонечке от Цили Абрамовны» до сих пор в нашем альбоме.
Не помню, на каком имени я отключался, но просыпался уже ранним утром, учуяв сырники, которые бабушка выкладывала на тарелки. В проходной комнате у нее была столовая. Бабушка просыпалась раньше, уходила на нашу общую кухню и готовила завтрак. Сквозь сон я слышал, как она аккуратно расставляет тарелки, заваривает чай из душистых горных трав, который я тогда не очень любил, еле слышно размешивает мед в чашках из подаренного Ольгой Савельевной сервиза. Все это делается степенно, бабушка иногда вздыхает, смотрит на аллею, а я краем глаза наблюдаю за ней. Ничего не говорю, чтобы она не отправила меня чистить зубы, хочу еще немного понежиться в постели. Потом бабушка садится у холодильника «Свияга», на котором стоит желтый радиоприемник, включает его. «Пик, пик, пииииик. В Москве девять часов». «Пфффр» — бабушка крутит каналы, находит местную радиостанцию. Там иногда по утрам передают ее родного брата, он поет про депортацию. Она, облокотившись на маленький холодильник, вытирает краешком платка редкие слезы. Я встаю. Мы завтракаем, раскрыв большие окна сталинского дома, вдыхая утренний аромат лип, растущих вдоль аллеи.
Говорили, что он приходил. Садился на скамейку и смотрел на наши окна. Бабушка иногда выходила поливать цветы.
«Неприятный мужик, — рассказывала мама, — какой-то весь маленький, сморщенный, несчастный и в сером мятом костюмчике. Приходит и приходит. Потом его поймала сестра твоей бабки и знаешь, как поколотила? О-о-о-о-й».
Бабушка говорила, что даже самую страшную обиду залечивают время и труд над собой. Прошлого нет, а жить им значит не расчистить дорогу для будущего.
Много лет назад он написал донос, потом бабушку забрали.
«Ольга Савельевна бежала за мной, Сооонечка, Соооонеечка, и собака наша за ней, Чудик, маленькая такая, на лисенка похожа. А я кричала из машины ей: Олечка, Олечка», — бабушка по обыкновению вытирала слезы краем своего платка. Ее посадили в тюрьму в городе Котлас Архангельской области. Там ненадолго, но бабушка встретила своего человека. От него родился мой отец. Этот человек оставил свой рукописный портрет. А потом, по словам родственников, его расстреляли и «хватит его разыскивать». Портрет до сих пор у меня. Этот человек — мой дед. Его любила бабушка, его не знал отец, его разыскивал отец, несколько раз уходя из дома и каждый раз оказываясь где-нибудь в соседних регионах. А я его больше не ищу.
Девятого мая утром мы выходили на городскую аллею смотреть Парад Победы. Бабушка наставляла: «Когда шествие дойдет до нас, вытянись и отдавай честь». Ее не было в рядах ветеранов. Прикрывая рукой дрожащие губы, она провожала взглядом уходящих вдаль людей.
«Трубила труба,
барабанили барабаны,
шли пионеры и ветераны».
Часть вторая
Шел мелкий ноябрьский дождь. Тот, что заряжает с утра и льет, иногда делая паузы, до самого вечера, превращая не асфальтированные деревенские дороги в коричневую жижу из песка, мелких камней и чернозема. Дождь, который со дня на день смешается со снегом и покроет вспаханную землю инеем. Он бил холодными каплями по крыше и стеклам старой «Волги», которая мчалась в деревню мамы. По неизменному пути детства наша семья ехала на похороны маминого родного брата. Никто не нарушал тишины, лишь мама плакала на переднем сидении: «Ой, Ханафи, Ханафи». По радио что-то говорили про переселение, важную дату, злого отца народов. «Ссылку перенес, обратную дорогу перенес, а поездка до Армавира убила его», — еле слышно звучал ее голос. По обоим краям дороги чернели поля, окаймленные линией лесополос. В воздухе пахло зимой. На освободившейся от злаковых почве хозяйничали вороны. Такие же черные, как эта земля, казалось, они сливались с общим пейзажем.
Звонок, плохая новость, разухабистая, скользкая и жижеватая дорога, ведущая в мир вечных похорон, мамина деревня. Восточные женщины, одетые в черное, с воем падают у калитки дома, где родные оплакивают очередного умершего. Над деревней летают вороны. Они везде — на крышах хлевов, на сене, в саду, где растет алыча. Кисловатый запах ее созревших и опавших плодов царит над землей. Их никто не собирает — не время. Урожай исчезнет под покровом первого снега. Я принюхиваюсь к воздуху. Пахнет спелой алычой — вечным символом и предзнаменованием чьего-нибудь ухода. У каждого из нас свое детство. Мое детство — череда похорон маминых родственников.
Далекая бабушка говорила, что привыкла к смертям. Во время депортации, по дороге в Среднюю Азию, весь вагон, в котором ехала семья бабушки пытался спасти умирающего ребенка. Но он все равно умер, и его выкинули в окно энкавэдэшники. «Как мячик кинули, только в пеленочки обернутый, — вспоминала бабушка, — как это было страшно, страшные были времена, все могу стерпеть, лишь бы не было ссылки».
Каждое лето я уезжал к ней в деревню. Перед отъездом мы прощались с городской бабушкой. Пока мама спешно загружала папин запорожец «необходимостями», бабушка наказывала: «К лошади близко не подходи, с другой бабушкой не огрызайся, она хорошая и любит тебя, с деревенскими мальчишками никуда не ходи, ты ввяжешься в историю, ты очень слабый и худой». Бабушка делала шаг назад, прикладывала платок к губам, лицо ее искажалось тревогой. Стройная и хрупкая, она стояла ровно, как восковая свечка, провожая нас обеспокоенным взглядом, будто прощается навеки. Выехав со двора, мы заворачивали в сторону аллеи, окнами на которую смотрел дом, и туда выходила бабушка. Я махал рукой ей, а она мне. Каждый раз, выезжая на главную улицу, я боялся, что бабушка нарушит нашу любимую игру и не выйдет из сквозного подъезда к аллее, чтобы помахать мне...
Когда заболела городская бабушка, далекая рассказывала: «Это про нее говорят „не родись красивой”, она была очень красивой, и этот Армазов житья ей не давал. И к родителям ее приезжал, и в сарае у них ночевал, пил, вел себя как психбольной, а она „не выйду за тебя и все”. И ведь не вышла. Вроде мягкая всегда была, покладистая, а тут на принцип пошла. А когда пришли немцы, он взял и донос написал, что она с ними сотрудничает. Хотя и от них она столько натерпелась. Рассказывали, как один немец хотел на ней жениться (бабушка старалась выражаться деликатно при мне), начал к ней приставать, за волосы ее таскал, тут сестра ее подоспела, а она всегда боевой была, защитила. Сидела твоя бедная бабушка в тюрьме, потому что была очень красивой. Какие большие голубые глаза у нее были».
Потом заболела далекая бабушка, она часто вспоминала тот вагон, в котором везли их в Среднюю Азию. Иногда в болезненном бреду ей казалось, что она снова в нем едет: «Как холодно, закройте двери в вагоне», — бабушка смотрела на родственников умоляющим взглядом. А за несколько дней до смерти она показывала на стену: «Опять этот ребенок на меня смотрит, вы его не видите?»
Отправляясь на ее похороны в мамину деревню, мы завернули на главную улицу, выехали на припорошенную первым ноябрьским снегом дорогу. По правую руку — липовая аллея, к который через сквозной подъезд раньше выходила моя городская бабушка, чтобы помахать мне… На эту аллею я не смотрел уже несколько лет…
«Лишь бы не было ссылки», — как-то сказала моя городская бабушка, когда целая семья утонула в речке, сорвавшись с высокогорной дороги в машине. «Все хорошо, лишь бы не было ссылки», — говорили другие бабушки, когда, приветствуя их, спрашивали, как у них здоровье. «Лишь бы не было ссылки», — говорила бабушка моего одноклассника, семья которого очень бедно жила и зачастую они ложились спать голодными.
Все это можно пережить. Лишь бы не было ссылки.
Журнал Новый мир, 2016
Еще больше текстов тут: t-do.ru/hahahabichev