Последняя осень юности и моих девяностых случилась в девяносто седьмом. Следующий листопад уже отдавал армией, неистребимым запахом ваксы для кирзачей, сечки, липнущей к пластиковым мискам, пыли старых караулок и, совсем немного, свеже-горячими звездюлями.
Падающее и хрустящее под ногами золото последней осени легко-беззаботной жизни пахло кострами, помадой, что не найдешь в «Золотом яблоке» или «Рив-Гоше», шариковыми ручками ненужных занятий в каблухе и чем-то вроде любви. И умирающими надеждами на совсем уж последнее чудо вроде бы помершего, но порой воскресающего детства.
Коммерческие ларьки еще вовсю царствовали на улицах, совершенно не собираясь никуда уходить, не уступая места даже отдельным табачным киоскам. О «Магнитах» с «Пятерочками» никто слыхом не слыхивал, равно как про сетевые супермаркеты на каждом пятачке свободной земли. Пачка ЛМ стоила три с половиной рубля в комке и, порой, трешку у бабок на рынках. Особенно если купить там же семечек, любовно досыпаемых в бумажный кулек.
Пейджеры в больших городах готовились подвинуться перед мобильными, тогда еще прочно называющимся сотовыми, а стандарт ДжиЭсЭм тогда показался бы не иначе, как названием чего-то вроде видака. Про Децла никто слыхом не слыхивал, а мистера Малого уже давно забыли, «Каста» еще носила широкие штаны и крутила пальцами в ростовских подворотнях, слушая Оникс и прочих давно забытых героев гетто.
- Надо съездить на сейшн!
А то, еще как надо. Мы слушали рок и метал, устроить хренов расколбас хотелось до жути, а из концертов был только Металлики по второму каналу и прочие записи хренового качества, переписываемые друг у друга, если плейер мог писать.
В ту осень, с ее тонко-липкими паутинками, прозрачно-дышащим воздухом близкой войны и остатками юности, сгорающей у тысяч ничего не подозревающих пацанов, Юрий Юлианыч Шевчук решительно, не жалея себя, колесил по стране, как бы подозревая новую волну рок-музыки в стране. В чем-то будущий оппозиционер не ошибся, а концерт его оказался как раз в тему.
В уже давно забытом две тысячи каком-то году на наш «Рок над Волгой» приехало где-то с полмиллиона человека, желающих наблюдать на халяву Раммштайн. Юрий Юлианыч в девяносто седьмом был куда круче. Это мы поняли немножко потом, когда пришло время.
Та осень была сказочна, как по заказу: золотая, прозрачная и чистая, пахнущая только листвой, лежалой и горящей в огромных кострах, звучащая еще чистыми, не сухими от сигарет, жизни и усталости голосами девчонок, перекатывающаяся между пальцев не хуже песка в часах-клепсидрах, иногда применявшихся в школах. Она была именно такой, но не ощущалась, оставшись в прошлом году, превратившись, как в стихах Крупнова, во что-то, тянущее назад. Депрессия, из мудреного и глупого американизма, вдруг становилась ощутимой и шершавой наощупь, воняющей яркими страхами, имеющими привкус крови и пороха с металлом. Я боялся дедовщины и почему-то не думал о войне.
Жизнь в ту самую осень возвращалась только с выходными, когда в город возвращались студенты и мои. Моих было не так много, но без них оказывалось как-то совсем не хорошо, с пометкой «срочно показать доктору на предмет дурости и все такое». Ответ, в принципе, содержался в «Формуле любви», равно как и решение. В моем случае лекарство выпало только спустя полгода, с последними майскими выходными и следующими шестью месяцами, много расставившими на свои места.
От той осени осталось немного, память услужливо подкладывает одну и ту же ложь, золотисто-желтую, сливающуюся с почему-то отремонтированными стенами маминого дома, сквером и березовой аллеей за ним, хрустящей под ногами листвой и прищуром на солнце, торчащим на безбрежно-чисто-голубом небе над головой. А, да, паутина и Шевчук.
Паутины оказалось достаточно, она липла к лицу весь сентябрь и половину октября, в тот год дожди и слякоть с грязью не торопились, как давали немного времени остаться в счастливом прошлом, ковыряясь в нем снова и снова, не желая и боясь вступать в другую жизнь, стучавшую в дверь смесью плаца, ненужного потом института и неожиданно новой России нулевых, когда все казалось каким-то настоящим и, вот-вот, хорошим.
Шевчук остался там же в конце девяностых, переставших быть лихими, превращающихся во что-то иное, то ли лучше, то ли хуже. Непонятно. Он остался там вместе со своим концертом в снесенном перед ЧМ-2018 самарском ледовом дворце ЦСК ВВС, где еще не старый Шевчук прекращал играть из-за ретивых ОМОНовцев, жмущих первые ряды подальше, в огромном зале, где курили прямо перед сценой и никто не думал продавать бутылку воды по стоимости неплохого армянского коньяка.
Последнюю осень его исполнения так и не полюбил.
Любимой осталась другая, где он, Кинчев и Бутусов, полные надежд и навалившейся свободы, пинками раскидывают листву в каком-то питерском парке. И все пытаются ответить на очень, казалось бы, простой вопрос:
- Что такое осень?
Осень – это небо. Небо над сереющей Невою.
Осень – это прошлое. Только закрой глаза и вспомни.