Много лет назад, когда я совсем закопался в документах XIX века, была у меня идея написать книжку про "попаданца наоборот" - какого-нибудь неглупого обитателя российской глубинки из девятнадцатого столетия, случайно угодившего в наше время. Назвать это как-нибудь вроде «Неотправленные письма адъюнкта Тимофеева», да там и излагать там его впечатления от жизни в наше время.
Ничего не написал, конечно, только одно письмо и сохранилось в закромах.
_________________________________________________
Письмо восемнадцатое
Здравствуй, душа моя, Клим.
Продолжаю рассказывать об обычаях да нравах тутошних. Здешние жители в любопытстве своем безудержном научились проникать взором во все концы земные, наблюдать воочию, едва где что случиться.
Вроде бы – диво дивное, нам бы такое умение, особливо во время зимы нашей, долгой до нескончаемости, да тоскливой, да скучной.
Однако же, как и завсегда здесь, благо злом оборачивается, а за личиной вроде бы ангельской богомерзкое рыло диаволово проступает.
У нас ведь как было? Что в твоем городе произошло – и знаешь, и видишь, а иногда и на шкуре твоей зарубки судьба на память оставит – дабы не забывал науку. Но уже верст за десять коли что интересное случилось - только слухи слушай, да сплетни собирай, да радуйся, коли не наврут свидетели сверх меры. Про то же, что в столицах творится – только из газет и узнаешь, да и то задним числом. А уж что там в Камчатке происходит, али в Дербенте каком – не узнаешь никогда, хоть ты все жалование на газеты положи, службу брось, да на вокзале поселись – приезжих за рукав хватать, все новости выспрашивать.
Сам же помнишь, как я от скуки нашей уездной страдал, все в столицы рвался. Там, мол, жизнь кипит бурлеском, а у нас всех новостей за неделю – у лавочника Ситникова ночью мазурики замок сбили, да три отреза сукна унесли, да брандмейстерша Хлебникова двойней разродилась, да мужики деревенские у каланчи пожарной подрались и свинчаткой одному дурню неувертливому голову расшибли. Вот тебе и вся пища для размышлений.
А теперь понимаю – дурак был. Каждому господь отпускает по мере его, и человеку в гордыне своей сверх положенного требовать не пристало.
Здесь ведь как получилось? Здешнее око всевидящее все знает, везде поспевает, да ничего не упускает. Вагон воздушный с небес сверзнется, три сотни людишек в нем разом преставятся - извольте наблюдать, господин хороший, да в подробностях – всю требуху кровавую на деревьях развешенную покажут. Горных рабочих в малороссийской шахте завалит – три дня тебе о том во все уши кричат, пока не удостоверятся, что доподлинно рабы Христовы смерть страшную приняли. Сердцем исстрадаешься, душой изболишься.
У нас и не узнал никто бы, окромя местных. А здесь – вся страна шумит, сердца рвет. Да и как не рвать – все же воочию видел, будто сам там побывал.
Наверное, каждому существу человеческому положена мера страданий, отпущенная ему. Прими ее, агнец божий, да неси до кончины. А пока несешь – хоть стенай, хоть радуйся. Здесь же получается – все зло мира тебе в уши с утра до вечера льют, да в глаза суют. И заткнуть бы уши, да глаза зажмурить – ан нет, пытливость людская, любопытство суетное превыше бережливости сердечной оказались, посильнее. Вот и смотрят, и слушают. И я, грешный, смотрел, врать не буду.
А коль горе людское ежедневно на себя принимаешь – тут только два выхода и остается. Либо сердцем очерстветь до каменной корки, совесть потерять, о сострадании забыть, на людей помирающих как на ярмарочных дудошников смотреть - развлекаясь. Либо душой исстрадаться да рассудком помутиться.
Либо совесть потерять, либо разум – иного не дано.
Тяжко мне здесь, Клим.
Тяжко.
За сим остаюсь, старинный твой приятель, бывший адъюнкт, затем мещанин города Тобольска, а ныне неведомо кто
Агафон Тимофеев.