«Малую родину лучше любить издалека» - пришел мне однажды в голову такой афоризм. Моя малая родина не так далеко – от подъезда дома часа полтора, а то и меньше – в какие-нибудь удаленные районы города добираться дольше.
Выходишь из вагона электрички и понимаешь – ничего не изменилось. Нет, на самом деле изменилось многое – и вокруг, и в тебе самом, - но все равно это каждый раз телепорт в далекое время детства-отрочества-юности.
Поездка на малую родину – всегда боль. Почему так? Вот бы перерасти ее, стать, наконец, циничнее и обзавестись толстой кожей. Не получается – боль притягивает тебя, как сирена, голосами самых близких ушедших в вечность людей, манит полузабытым запахом печеных коржиков в соседней со школой булочной, и в памяти калейдоскопом мелькают дорогие и ранящие душу картины - все вперемешку, все в кучу, без сортировки.
На малую родину не стоит приезжать вечером, тем более, оставаться на ночь (если ты не делал этого уже больше десяти лет). В вечернем свете знакомые до боли дома словно бы глядят на тебя с многозначительным прищуром. О, они столько о тебе знают, и, кажется, вот-вот готовы, оскалившись острыми зубами подъездов, вернуть тебе это столь долго вынашиваемое знание. Затаившиеся в них демоны прошлого в любой миг могут выпрыгнуть на свободу.
Вот и он – четырехэтажный желтый дом, в котором прошли девятнадцать лет жизни. Построен то ли в 37-м, то ли в 41-м году – прямо перед войной. Поговаривали, что во время оккупации немцы устроили в нём гестапо, а в подвалах - пыточные камеры. Какая жуть наплывала на меня в этом подвале, когда мы лазали туда с самодельными факелами – даже несмотря на то, что ничего зловещего и страшного ни разу так и не нашли. И всё равно, детские годы в этом доме вспоминаются как непростые, но все-таки счастливые.
А вот дорожка из бетонных плит, по которой прошелся, наверное, десятки тысяч раз. Какая забавная на ней была игра: каждый шаг делать на новую плиту. Сначала тебе не хватало размаха, ты вытягивал ногу, но все равно порой дважды наступал на одну плитку. Потом вдруг оказалось, что наоборот приходится семенить и мельчить шаг. Как странно – момент, когда твой шаг был точно соразмерен плиточной кладке, ты пропустил.
Мне думается сейчас, что и в жизни мы часто пропускаем что-то главное – то, что соразмерно нам. Сначала укрупняем шаг, вытягиваем ногу – лишь бы захватить побольше этой жизни, расстилающей перед нами свою дорожку. Потом начинаем суетиться, мельчить – лишь бы все успеть, лишь бы каждый шаг попадал в нужную клеточку. А момент уже упущен – мы перешагнули предназначенное нам, заматерев, отрастив цинизм, впав в мелочную суетливость. Укоренились в наличном бытии. А может быть, я не прав, и ход вещей нельзя изменить. И кто тот, кто выложил перед нами эту плитку? Кто мы, чтобы решать, как по ней идти?
Александр Иванович Герцен писал : «Самые дорогие места – это и лобные места». Воистину так. Родина, где прошли детство-отрочество-юность - это и несказанное счастье, и невыносимая боль. Время и расстояние притупляют ее, а всякое возвращение вновь вызывает к жизни.
Выход здесь один - в преображении себя. Если ты преобразился и стал достаточно сильным, то радости и боли прошлого войдут в ткань твоего естества, сделав тебя крепче и мудрее. Но гений места все равно будет пытаться проникнуть к тебе в душу и расшатать ту постройку, что ты в ней сколотил.
Наверное, поэтому я уже давно не живу в этом городе, в этом доме. Он только прилежно является ко мне во снах. Там я по-прежнему его квартирант – сражаюсь с бумажными монстрами далекого прошлого, которые обретают силу лишь в зыбких и мимолетных кошмарах ночей.