Я снова возвращаюсь с войны. Завидев дом, я отпускаю напряжение и позволяю себе ровно дышать. Только домашний покой убеждает меня, что всё позади и я по-прежнему жив. Конечно, когда-нибудь меня убьют, но, о счастье, не в этот раз.
Я спешиваюсь и остаток пути иду, ведя коня под уздцы. Моя усадьба всё ближе, и всё труднее сопротивляться истоме от предвкушения грядущих радостей. Отдых в тени олив, щедрый обед, встречи со знатными и выдающимися людьми Рима, ласки и утехи любимой жены Флоры… И, конечно же, тайная страсть, что не оставляет меня ни в дни войны, ни в затишье перемирий, ни в походах, ни дома, ни во тьме ночи, ни в торжественности рассветов. Толька она – поэзия – наполняет смыслом мою суетную жизнь, ибо помогает стремящейся ввысь душе мириться с повсюду торжествующей низостью.
Но сначала – дань моей земной любви, Флоре. Созданию столь природному, наполненному соками земли, что, падая в её объятия, я словно спускаюсь с небес и иду в чертоги Прозерпины, ведомый за руку зимней пленницей Плутона. Да, её место – там, в пекле земли, откуда она весной выходит на поверхность тысячами трав и дерев, что тянутся к небу, как к отцу, но помнят и мужнину власть. Однажды Плутон посмотрит на них строго, заревнует и потребует клятву верности – смерти и возвращения в прах. Так и на меня смотрит подчас Флора и ревнует к небу и его обитательницам – музам, моим вдохновляющим подругам, ведь знает, что не достичь ей этих высот, и один я путешествую ввысь. И она берёт меня за руку, ведёт в альков и открывает потайную тропу в свою нутряную империю, жаркую и тесную, и величает меня единственным императором. Но я ли император? И единственный ли? Да, мне тесно и душно там, но всё же спускаюсь туда снова и снова, чтобы затем, познав глубины, ещё сильнее взмыть вверх по лестнице гекзаметров. Душа помнит, где её настоящий дом. Не потому ли при первой опасности для отчизны бегу на поля битв, эти марсовы урочища?
Впрочем, пора идти. Я продолжаю замерший было путь. Бесшумно открываю врата – хочу явиться внезапно, застав её врасплох. Зачем? Меня будоражат непосредственность неанонсированной встречи, искренность удивлённых глаз, неотрепетированные возгласы приветственной речи. И я медленно иду по тропе к дому, замечая отсутствие слуг и странную тишину, словно и сам дом, и его гении погрузились в сон в ожидании хозяйской власти. Вот я в доме. Прислушиваюсь. Иду на тихие звуки – лестница, галерея, ряд покоев с занавесями вместо дверей. Останавливаюсь возле одной из них, и последние сомнения тают – эти звуки я слышал множество раз, обычно как прерывистую партию, вплетающуюся в ночной хор сверчков. Но сейчас эта партия не оглушала меня близостью к уху, она звучала там, за занавеской, и причиной её был не я.
Вхожу. Они сразу замечают меня, ещё недавно бывшее единым раскалывается надвое. Испуг и напряжение… Они застыли на постели, забыв прикрыться, и нет решимости к действиям на их лицах. Значит, я решу их судьбу без сопротивления, и этот суд не утяжелится долгими прениями сторон – вина слишком очевидна. Что ж, тогда не буду медлить. Подхожу к постели, вытаскиваю меч и всаживаю его в живот, нежно, но сильно, без колебаний и дрожи, как некогда входил в неё живой плотью. Но плоть стали не дарит жизни, только забирает. И жизнь вытекла из неё красной рекой, растёкшись на белоснежной постели незнакомым этим краям половодьем. Она лежит на подушках, обнажённая и молчаливая, глядя вверх глазами, ещё более пустыми, чем всегда, а её любовник набух слезами, как туча дождём, и пролил влагу, но не ту, ради которой пришёл. Эти слёзы – не по Флоре, а по самому себе. Ведь он уже понял, что суд будет к нему справедлив.
ххх
Кипарис превратился в гигантские солнечные часы. Его тень упрямо ползёт по земле, напоминая о неостановимом ходе времени. И ещё больше о нём напоминает потускневшая красота Флоры. Когда смотришь на лицо сразу после смерти, кажется, будто время замерло навсегда и ничто больше не изменится в этих чертах. Именно этого и хочется любящему, ведь тогда можно бесконечно долго длить присутствие, обманывая и даже отменяя смерть. Единственная цена – вечное молчание, но и в нём есть немалая прелесть.
Но, увы... Река времени одинаково глубока, и даже смерть не означает остановки движения природы. Потому, видимо, египтяне и делали посмертные маски, покрывающие лица вечным золотом. На маску можно смотреть до тех пор, пока не откажут глаза смотрящего, а что под ней – не имеет значения. Всё надёжно сокрыто.
Но я не египтянин, а римлянин, да и вообще не люблю потаённости. Поэтому Флора лежит передо мной такая, какая есть: на белой, сияющей постели темнеет по-прежнему обнажённое тело. Она лежит на спине, но больше не видит неба, если вообще когда-либо замечала его над собой. Флора лежит, а я сижу неподалёку и смотрю – иногда на неё, иногда на окружающую нас природу, постепенно возвращающую свои безусловные права на эту женщину. Я пытался вывести свою Прозерпину из земляного царства, как некогда пытался Орфей увести за собой Эвридику, но у меня точно так же ничего не вышло, но не потому, что я оглядывался – оглядывалась она. А теперь я окончательно отпустил её, бросил слабую безвольную руку. Я не хочу навеки стать твоим Плутоном, я – не он. И она уходит, пятится, всё дальше и всё быстрее, и вот её некогда строгий силуэт расплывается и теряет форму, обещая полностью слиться с пейзажем вокруг. Выход наружу закрыт, осталась лишь смотровая щель, через которую я робко подглядываю на слияние моей жены с тьмой. А иногда смотрю в свиток, на который медленно заношу строки о тяжкой борьбе души за свободу, отдельность и господство.
ххх
Вот и всё, вылезай, незадачливый любовник. Можно я буду звать тебя Плутоном? Твоё заточение в земляной каверне закончилось. Лови верёвку. Молчи, не нужны мне твои оправдания! Я всё видел, и слова теперь не имеют значения. Как ты ослаб, несчастный, но ты, по крайней мере, мог видеть солнце – немалый повод быть благодарным! А сейчас у тебя появится ещё одна причина для признательности – встреча с возлюбленной. Да, это она, неужели не узнаёшь? В момент близости она была другой, так тебе кажется? Но это значит только то, что ты видел лишь внешнее и совсем не умел или не желал смотреть вглубь. Ты видел настоящее, пренебрегая будущим. А будущее каждого из нас – вот оно, перед тобой. У кого раньше, у кого позже, но одинаково неизбежно. Да, друг мой, у тебя – раньше, чем у многих. Что? Отпустить? Оставь надежду, раз вошёл сюда. Лучше подойди к Флоре, возьми её за руку, прильни к ней, воздай поцелуем последнюю хвалу разлагающейся на элементы гармонии целого. Видишь, как я щедр?
А теперь ложись, так, как ты лежал на ней, когда я вошёл в свой дом. Ну что же ты медлишь, ложись, ложись… Давай я помогу тебе ударом. Не плачь, не надо, ведь ты же мужчина. Я знаю, что соприкасаться с молодой нежной кожей слаще и приятнее, чем с трупной гнилью, но это для тебя единственный и неизбежный способ ещё немного продлить жизнь. Вот, прекрасно… Руки к рукам, ноги к ногам, туловище к туловищу, лицо к лицу. Увы, я не столь оригинален – это не моя идея, так казнили этрусские пираты, а мы сейчас практикуем лишь иногда, в особых случаях, когда смерть необходимо наполнить смыслом.
Сейчас именно такой случай, поэтому прости. Губы к губам… Глаза к глазам… Точнее, к опустевшим глазницам, чернеющим провалам, дарам воронья вечной слепоте. Как тебе её тело? Оно нежнее, чем прежде? Ты не прав, если думаешь, что в нём нет жизни: её здесь не меньше, чем раньше. Погасшая звезда пробудила ото сна тысячи существ, пирующих её затухающим блеском. Они пришли подвести черту, принять эстафету из рук павшей, напитаться её соками, оказывая сыновью честь своей тайной матери.
И они делают свою работу с охотой, вечно в движении: от поверхности – вглубь, затем наоборот. А теперь у них больше пространства и больше еды, ведь тело удвоилось, слилось с другим, и там, где был предел, появился безвоздушный мост к другому естеству, и маленькие труженики поползут по нему и вольются в тебя, Плутон, и довольно скоро проникнут внутрь. Тьма начнёт пожирать и тебя, разрушать, осквернять чистоту и невинность, тащить обратно в землю. Ты познаешь проклятие души, вынужденной терпеть посягательства тела и его непременное торжество, души, не способной разорвать эту связь и существовать отдельно. По крайней мере в этом мире. Вот оно, истинное слияние, трагичное и безнадёжное! Ты о нём и не мечтал, когда шёл сюда, ведь даже поэты не смогли его выразить в стихах как подобает, и потому у меня есть шанс стать первым, кто опишет эту драму поистине правдиво. Как только ты перестанешь плакать и затихнешь вовек, через час, день или неделю... Как только ты перестанешь плакать…
ххх
Когда Орфей отыщет Эвридику в груде ветоши и хлама,
Очистит ей лицо и сдует прах с конечностей строптивых,
Он поведёт её наверх, поближе к солнцу,
Что может исцелить ожоги, шрамы поцелуев тьмы.
Она сперва пойдёт за ним в решимости покорной,
Но по пути, когда забрезжит свет, тоскливо обернётся,
Не в силах позабыть всю сладость плотских наслаждений,
Что ей дарил земли всевластный повелитель.
«Я не пойду, – прошепчет в недвижимости унылой, –
Я остаюсь, и буду здесь любовницей Плутона,
Заступницей и покровительницей тех,
Кому сиянье солнца обжигает очи.
Слиянье тел, победа живота, движенье соков
И яда трупного из тела в тело, поступь черноты,
Единство в разложеньи, перемешиванье плоти –
Вот утехи, от коих отказаться я вовек,
Пожалуй, не смогу. Идите, травы, дерева, и ты, Орфей,
А мне оставьте милых мертвецов, за счёт которых
Я стану больше и сильней, благодаря соитью
Материй хрупких в неразрывных объятьях смерти».
И двинет в путь Орфей один, вернётся к людям,
Расскажет, что виной всему он сам, и запоёт тоскливо,
Подспудно радуясь тому, что его лира
Звучит свободнее и звонче, чем обычно,
Поэта и певца бессмертной славой покрывая.