#6
Автомат просил Бобыль. Но это скорее вызывало улыбку: Бобыль был вполне мирный человек. Он никогда не заговаривался, и все его поступки казались размеренными.
— Бобыль, Бобыль, может, гранату лучше? — подначивали Говорун и Нос.
— Не-ет, — качал головой Бобыль, — аф-фтомат. Я бы их всех, сук!
Колька тихонько присел неподалёку. Интересно, кого это он?
Впрочем, двух мнений быть не могло. Все шутки отпускались на три темы: женщины, зарплата и правительство. Причём, правительство в самом общем смысле: начиная от Московского и заканчивая заводским. Всё это, по мнению людей, одна шатия-братия, дудят в одну дуду, и, судя по тому, что они делают, заслуживают одного. Способы претворения угроз в жизнь бывали разные: от требований автомата до народного суда. Последнее, правда, рассматривалось как нечто фантастическое. Между этими двумя крайностями были: вилы, багры, самодельные гранаты, танки, бомбардировщики. Брехня брехней, конечно, никто серьёзно об этом не говорил. Это была заветная тема, когда надоедало говорить и о бабках, и о бабах. День подходил к концу, и, слава Богу, не нужно было никуда бежать и стрелять.
Так начались для Кольки рабочие будни на заводе, а также выходные и праздники.
Колька не попал домой ни на этой неделе, ни на следующей, ни через месяц.
Однажды утром двери в цех совсем и навсегда заперли, а снаружи навесили амбарный замок.
Входили-выходили только мастера по пропускам. Это чем-то объяснялось, чьим-то распоряжением на благо кого-то, чего-то.
Колька услышал громкие голоса, доносящиеся из токарки.
Наверное, Нос или Говорун снова выдумали что-нибудь невероятное и весёлое. Один и тот же день на фабрике они могли описать так, словно побывали в разных концах света и не в самых тихих местах. Он потрудился сегодня, потому смело толкнул дверь.
Нос и Хмурый спорили с Говоруном. Они даже не заметили Кольку.
— Я вам говорю! Инструменты лежат, всё лежит, а самого неделю уже нет. И Танька...
— Он тебе даст! — по привычке выкрикнул Нос.
Колька прислушался, среагировав на «даст». Он наблюдал, сидя на лавке, как раскачивается его правая нога.
— Не видел просто, — буркнул Хмурый. Он был вдвое старше Говоруна и смотрел на жизнь трезвее.
— Какой не видал! Его одного не видал! — горячился Говорун. — Это опять этот гад малорослый... А-а-а... и охрана же шныряла... Папенькин сыночек...
Нос открывал и закрывал рот. Его это известие, видно, сильно взволновало, раз он — он! — лишился дара речи.
Хмурый возразил — как будто бросил на землю валун.
— Откуда ты знаешь? Поговори ещё...
— Поговорю! Бабу его помнишь? А? На свадьбе месяц назад гуляли. Светленькая такая. Она ж повесилась. А мелкий её обхаживал, все знают.
Крыть тут было нечем.
Дождавшись, когда Хмурый с Носом уйдут, Колька осторожно поинтересовался у Говоркова:
— А что это за девушка? Почему повесилась?
У Говоруна всегда была уйма дел, но с периодичностью курильщика он оставлял работу, чтобы перекинуться с кем-нибудь парой слов. Когда поговорить было не с кем, он мрачнел и нервничал, как курящий, оставшийся без спичек.
— Был у нас тут один, из местных, — начал Говорун, принимая любимую позу: одна рука в бок, во второй дымится, как сумасшедшая, сигарета, — работал ещё до царя гороха. Лёнькой звали. Ничего мужик. Ну, в общем, он тут женился. А сын... в общем, сыночек Князя нашего (только тогда он ещё не был Князем) стал к ней клеиться. Есть у него такое дело. А Лёнька парень простой, деревенский, он этому ма... папенькиному сынку охоту поубавлял. А неделю назад пропал сам. А жена его, Танька, повесилась в Шестом корпусе. Потому что сынок так от неё и не отстал. Вот такие пироги.
Говорун вскочил, взмахнул рукой с сигаретой.
— И ничего! А почему? А потому что совести у людей нету!
— А куда же она делась? – спросил Колька.
— Хороший вопрос! — Говорун заулыбался. Как он любил подобные вопросы. – Вот, смотри: проезжало по нашей области большое правительственное лицо, гостило с проверкой. А бабулька, возьми, и выползи сослепу на дорогу впереди кортежа. БАМ! И задавили бабульку. Это при том, что все за километр лежали мордами вниз. От неё вообще никто такого не ожидал. Террорист! А что, ведь правда же, под колёса же кинулась, под колёса министра — и от неё никто такого не ожидал. Ну, ясно — террорист. А министр дальше поехал служить народу верой и правдой, не щадя себя. А ты говоришь: сынок! Да такой папаша за своё чадо вконец испоганится, лишь бы его поганец ни в чём не нуждался. Вместо того, чтобы закопать его и самому закопаться, он всех нас лучше уроет. Ты посмотри, какое у нас начальство. Я мужиков имею в виду. Это же кастраты! Пели когда-то мужики детскими голосами, слыхал эту историю… А сейчас они кастрацию политикой называют или бизнесом. Химический комбинат — химическая кастрация... Язык поли-итики, техноло-огии… А какие, там, технологии… Лохматая лапа и бессовестность — вот и вся технология. И чужих не пускать — вот что ещё важно!
Колька встрепенулся.
— У нас в школе был один мальчишка, Петька… хулиган. Всех бил. Здоровый! Хотя у меня брат старший – мне и то доставалось, не будешь же каждый раз за братом бегать. Но все знали, что Петька дурачок, тупой. Его обмануть любой мог. Конечно, потом огребёшь от него…
— Вот-вот! — радостно сморщился Говорков — так он смеялся, — Правильно! Поэтому они нас и не любят. Он тупо пользовался одной силой, друзей у него никогда не было — и чем он кончил?
— В тюрьме сидит.
— Да, странно... он и к ним не вписался. А ты? У тебя есть хоть какая-то надежда.
— Но ведь это в школе было.
— А какая разница? Каждый раз себя спрашиваю: а не дурак ли я? И ты почаще себя спрашивай. По сынку давно тюрьма плачет — а он, вон, в руководстве ходит. Да ты видел его: маленький такой, толстоватый. И морда, такая наглая, оттопыренная. Встретишь, лучше не связывайся. Не то что б он такой страшный — просто в нём столько вони, как будто он одними дрожжами питается. Ты на рожон не лезь — пока.
Продолжение ►►
