Контраст - вот важнейший инструмент построения произведения искусства. Как он будет достигнут - это тайна, зачастую недоступная и самому автору шедевра. Оправданием служит непринуждённый кивок в сторону вдохновения или Музы. В истинном произведении искусства всегда есть уникальные открытия, поражающие изобретательностью, на которые реагируешь завистливым вопросом: как он до этого додумался, какими заповедными нехожеными тропами ходила его творческая мысль, собирая на них дивные цветы - блестящие прозрения?
Спектакль "Сон в летнюю ночь", автор Шекспир, режиссёр Поповски, Мастерская Фоменко. Все фамилии в культурном мире давно на слуху. Билеты в агентствах продаются за тройную цену против номинальной, тоже немалой. Платим. Ждём блестящих авторских открытий. Душа замирает, когда по зрительному залу, где медленно гаснет свет, идёт актёр на фантастического размера котурнах. Актёры на сцене в таких же! Ух, что нас ждёт! Всё подсказывает нам, что сейчас начнётся потрясающее. Конечно, ведь это смело можно предполагать: пьеса динамична, четыре любовные пары кипят страстями, - и вдруг чудовищное отягощение - котурны, томящие необходимостью им соответствовать. Навязывающие статику. Вихрь страстей, задушенный статикой, она зримо сжимает горячие сердца, порывистые жесты... Что будет?! Что увидим?! А ничего. Котурны немедленно сброшены. В последний раз они обыграны, - весьма удачно, - когда являются в роли упакованных коробок, которые несёт в обеих руках отвергнутая Елена, и которые в этом значении указывают на её обывательскую приземлённость по сравнению с возвышенной соперницей Гермией.
Котурны сброшены, и начинается то, что уже неоднократно было-было-было, - босоногая беготня. Безнадёжно буквально. Обещанный вначале душераздирающий контраст уничтожен. Готовое было родиться сакральное внутреннее напряжение замещено банальным внешним - энергичными физкультурными телодвижениями, пронзительными воплями, избыточно предметными ласками. Отсюда и далее получаемые впечатления можно соотнести с понятием "удачная строка" в поэзии, когда в посредственном стихотворении отыскивается отдельная блёстка. Так, например, хороша сцена сна четырёх главных героев, сидящих спинами друг к другу, а в это время Робин, помощник царя фей и эльфов Оберона, кружит вокруг, поправляя руки, головы, - словно лепит ласковыми ладонями из податливой белой глины скульптурную группу. Чудесно-сказочны гигантские абажуры музыкальных фонарей, блуждающих по сцене, то голубоватых, то бледно-жёлтых, то карминных, олицетворяющих волшебство в действии. В эти минуты зал по-детски замирает от восхищения.
Замечательна, в традициях Фоменко, сцена, когда по лесу бегут, ругаясь, Елена и Деметрий, при этом тот, кто выкрикивает реплику, стоит на ногах, держа двумя руками горизонтально расположенное тело партнёра. Но едва начинается реплика партнёра, вся плотно сбитая композиция поворачивается на 90 градусов. Теперь ранее молчавший стоит на ногах, а ранее говоривший беспомощно зажат соперником и висит в воздухе вместе со своими доводами. Трюк повторяется несколько раз, противостояние выражено убедительнейшим образом. К удаче сценографии можно отнести хорошо освоенный вертикальными полотнищами и вздувающимися тканями объём сцены, картинка воспринимается насыщенной, активной. Но к концу действия приём надоедает, а ничего в противовес не предлагается.
В целом масса спектакля однообразна, одномасштабна, равномерна. Даже балаган в балагане - постановка о Приаме и Фисбе, - который всем без исключения доставляет удовольствие - и зрителям, и актёрам, и актёрам, которых играют актёры, - не меняет общего однообразия, потому что по факту, по всему ходу постановки вытекает, что выражение чувств у ремесленника таково же, что и у знатного господина. Суета Елены и Гермии точно такая же, что и у комедийной Фисбы. Отсутствует противопоставление, контраст, то есть, острота, нет неожиданности, то есть, всё прогнозируемо, а это вызывает скуку. А это крайне опасно в искусстве, снижает его до тиража, до клише. В итоге, обманутое ожидание чуда подталкивает зрителя искать причину неудовольствия в словно наспех сляпанной Шекспиром пьесе-безделке, что, в свою очередь, крамольно влечёт критиковать Самого.
И тогда приходит в голову: а думал или не думал Шекспир о том, что наказание, придуманное Обероном для царицы фей и эльфов Титании - внушение ей любви к ослу - вовсе не наказание, а благо, блаженство, данное ей на короткое время между позиционными войнами на волшебном фронте? Думал ли злоумышленник Оберон, что помутнение рассудка Титании, над которым нас приглашают посмеяться, - на поверку величайшее счастье, о котором мечтает каждый человек, от которого он наполняется глубоким безразличием и к глупости собственного положения, и к осмеянию окружающими? И тут высочайшей точкой спектакля - этакой одиночной победной вспышкой - становится проходная нелепость, ещё более комическая, чем определённый на эту роль разгульный балаган ремесленников. Но в эту нелепость быстрыми точными движениями настоящего искусства уложено священнодействие любви. И вовсе невпопад вдруг щиплет глаза и невольно трепещет сердце от сильнейшего стихийного чувства, когда под дивные звуки вокализа безмолвная Титания проникается безмерной любовью к стоящему перед ней самодовольному ослу.
Вот и достигнут тот самый пресловутый контраст, неважно, вольно или невольно. Надо было всего лишь не перепутать акценты и в самой, что ни на есть, шутовской сцене сделать верное ударение на "любовью", а не на "к ослу". Титания охвачена великой любовью - идеалом чувства, которое ответно и бесконфликтно, которое одно в пустой пьесе есть истина.