Мы с Максимом сидели дома, рисовали и разговаривали. Вдруг я услышала за дверью короткий жалобный писк. Мы притихли. Там и правда кто-то пищал и поскуливал. Жалобно – жалобно.
Мы открыли дверь. На нашем коврике сидел маленький грязный щеночек и почти по-настоящему плакал. Как только он увидел нас, то сразу перестал скулить и помахал хвостиком.
Мы впустили его.
Он сначала бегал по всей квартире и принюхивался, потом сделал лужицу и снова принялся бегать и обнюхивать то, что попадалось ему.
Когда он всё узнал в комнатах и коридоре, то стал проситься на кухню.
Мы впустили его и туда.
На кухне он бегал очень беспокойно, принюхивался торопливо и часто останавливался. Потом стал пищать тоненьким голоском.
– Есть хочет. – догадался Максим и дал ему кусочек хлеба.
Пёсик торопливо проглотил хлеб и опять забегал, принюхиваясь и поскуливая.
Да он же просто очень голодный, подумала я. И мы с Максимом дали ему понемногу всего, что нашлось в холодильнике: масло, колбасу, кашу, молоко.
Вначале пёсик ел все подряд, потом только одну колбасу и пил воду. Ел он долго. Наконец, наелся. Стал пузатый, как колобок на лапках. Еле ходит, переваливаясь с боку на бок. Походил, улегся у батареи и уснул.
Мы с Максимом тихо сидели около него и смотрели, а он и во сне иногда попискивал и дергал лапками.
Пришла мама и очень удивилась, что у нас необычная тишина и везде порядок.
Мы ей сразу показали щеночка. который все еще спал, и попросили разрешения оставить его у нас насовсем.
– Надо с папой поговорить, – сказала мама, недовольно покачав головой. – А грязный-то, боже мой... Отмойте его, что ли.
Я побежала греть воду.
Когда щеночек проснулся, мы с Максимом три раза вымыли его. Первая вода была совсем черной, вторая – серой и только третья почти прозрачной.
Песик обсох и стал красивым. Шерстка у него оказалась пушистой и белой – белой с большими коричневыми пятнами. Глазки – черненькие, как две блестящие смородинки. Носик – тоже черненький, влажный и холодный. Голова большая. Уши висят по сторонам, хвост – упрямая завитушка.
Папа пришел с работы поздно и немного сердитый. Когда у него нет настроения, он не улыбается и смотрит строго.
Мы пока не стали говорить ему про щеночка. Пусть сам увидит, какой он миленький-прехорошенький. Разве такого можно выгнать на улицу?
Папа поел, стал добрее. Взъерошил Максимке волосы, улыбнулся и спрашивает у меня:
– Как дела, Лана – Волана?
Мы с Максом забрались к нему на колени, все-все рассказали ему про щеночка и стали просить, чтобы он разрешил нам оставить его.
– Ну-ка, хитрюшки, показывайте ваше чудо-юдо, – сказал папа, вставая.
Пошли мы в комнату. А песик, притащив туда из коридора папин ботинок, трепал его, рычал и лаял.
– Всё пропало, – думаю. – Не разрешат.
Папа хотел погладить песика, а он на него заворчал.
– Зве-e-рь, – задумчиво сказал папа и помолчал. – Что же прикажете делать с ним?
Мы с Максимом приуныли.
Мама тоже молчит. На папу смотрит, улыбается.
– Зада-а-ча, – говорит папа, поглядывая на щенка.
– Я кормить его буду, – несмело начинает Максим.
– А я прогуливать, ухаживать и каждый день мыть его с мылом, – подхватываю я.
– Так-так... – говорит папа и молчит.
– Я буду пол мыть, – предлагает Максим.
Папа незаметно улыбается.
– У нас в квартире всегда будет порядок, – добавляю я.
Глаза у папы заметно повеселели.
– Сделаем так, – решил он, – Пусть зверь недельку-две поживет с нами, а там видно будет.
– У нас есть собака! – закричал Максим. – Наша соба-а-ка!
От радости мы с братом стали носиться друг за другом по всей квартире. А наш пёсик хватал нас за пятки и звонко лаял.
Светлана Березанская, 1979 год