Никите Анатольевичу 24 года. Он медбрат в первом екатеринбургском хосписе, созданном при поддержке Фонда Ройзмана. На первый взгляд может показаться, что этот молодой человек работает в модном месте, окружённом беззаботной молодёжью: у Никиты татуировки на руках, современная стрижка и ухоженная бородка. Даже его медицинская форма отличается от обыденной сине-зеленой: у Никиты она цвета темного и белого шоколада – он выбирал её сам. Как и специальность, и работу в паллиативном отделении.
Первый екатеринбургский хоспис сам «схантил» Никиту на сайте с вакансиями и пригласил на собеседование. Это была седьмая по счёту встреча с потенциальным работодателем у молодого человека, но впервые Никите захотелось работать по-настоящему именно здесь.
Другие места Никита уже проходил: работал в экстренном отделении обычной больницы, в процедурном кабинете в хирургии и ещё на посту в кардиологии. Молодой человек признаётся, что в хосписе ему проще: пациентов гораздо меньше. Самое большое количество больных у него было в Серове: отделение было рассчитано на 40 коек, 6 из которых заняты в пите (палата интенсивной терапии), а оставшиеся 34 официально закреплены за ним.
Сейчас в екатеринбургском хосписе на Никите 12 максимум пациентов. Никита говорит, что они по состоянию тяжелее, чем в той же хирургии или кардиологии, но при этом ему с ними не так сложно. Само отношение к таким тяжёлым пациентам у него сформировалось именно здесь: в обычной больнице ему было некогда общаться с ними, даже остановиться и поговорить не хватало времени.
«Когда я пришёл на собеседование у меня сразу спросили: как ты относишься к смерти?»
«У нас 50% летальности. Ну, если я каждого буду проносить через себя, то я следом за ними могу отправиться... Поэтому я стараюсь не зацикливаться. Я и близких стараюсь отпускать, потому что моя жизнь продолжается».
«Смерть для меня – это естественный биологический процесс. Все живые организмы рождаются, живут и умирают. Без этого никак. В жизни я постоянно сталкиваюсь со смертью: когда мне было полтора года, ушла моя мама, потом через какое-то время там и дядя, бабушка и дедушка, брат, отец. Поэтому я живу с этим. И к людям особенно не привязываюсь».
Никита вспоминает единственный случай, когда всё-таки «привязался»: «У меня была одна пациентка, которая уже ушла и которая преодолела мой внутренний барьер. Выяснилось, что у нас есть некое общее в «прошлой» жизни: мы из одного города. У неё муж из Серова был, а мама мужа в соседнем подъезде от меня жила. Я знал их прекрасно и часто видел, когда ездил в родной город. Так вот мы с ней прошли и огонь, и воду, и медные трубы. Прошли все стадии принятия не диагноза даже, а нашей помощи. Она со мной и агрессивно общалась, и веселилась, и шутила, и просто говорила. Потом она ушла. Время от времени я её вспоминаю. С остальными стараюсь дистанцию держать. Даю общение, но внутрь себя не пускаю».
Близкие Никиты не отговаривают его от работы в хосписе, несмотря на тяжёлые психологические последствия: «Они к моей жизни относятся так: тебе нравится – ты делай. Если ты доволен тем, что делаешь, то живи и радуйся жизни».
К близким пациентов Никита относится бережно: «Если родственники не приходят к ним, я это понимаю. Им надо отдохнуть. Они очень устают. Мы, бывает, устаём, работая с этим пациентом, но я-то знаю, что я сегодня отработаю, а завтра пойду домой и отдохну. А они не отдыхают».
«Я сам прекрасно понимаю, что если бы с моими близкими что-то такое произошло, то я не ручаюсь за то, что смог бы вот так дома за ними ухаживать. Не проще бы в пансионат оформить? Я не знаю, как поведу себя в этой ситуации, поэтому не могу судить других людей».
Никита признаётся, что ходил бы сюда чуть ли не каждый день — он из числа тех, кого считают фанатами своего дела. График у него сутки через двое, где-то через трое. «Ну я и хожу сюда чуть ли не каждый день, – улыбается Никита – Иногда бывало в выходные приходил, после смены чуть дольше задерживался».
Особенно приходилось задерживаться и помогать, когда Фонд Ройзмана открыл третий этаж, а штат медработников ещё не расширили. «Меня ничего не смущает, если я вместо санитарочек поменяю подгузник пациенту. Я же не могу бросить. Мы всё равно команда! Я не могу работать без них, они не могут работать без меня. И если я чего-то не умею, я лучше пойду спрошу, чем сделаю неправильно. Потому что от меня зависит жизнь человека».
«Если я нарушу какой-то процесс, то могу просто убить пациента. Ответственность слишком высока, чтобы выделываться, скажем так. Я лучше покажусь дураком, но спрошу».
В планах у Никиты продолжать развиваться профессионально и работать в хосписе. Молодому человеку нравится здесь: эта работа помогает ему раскрываться, работать с разными чувствами, проявлять эмоции. В обычной жизни Никита закрыт.
Заговорив про эмоции, он задумывается о гендерности в профессиональной среде: «Это профессия изначально «женская». Мальчики только начали идти на эту специальность. В основном, мы [мужчины] уходим из медбратьев: либо идём дальше, либо переходим вообще в другую профессию. Это как официант. Я, конечно, понимаю, что помогаю людям, но медбрат – правая рука доктора. Многие пациенты стесняются, что медработник мужчина. Особенно если женщинам какие-нибудь интимные вещи делаешь: клизму поставить, свечку. Они говорят, – Никита изображает женскую интонацию, – Вы же мужчина! Я говорю им: знаете, в нашей профессии нет мужчин и женщин. Мы просто медработники. Но если пациент просит, мы можем поменяться с медсестрой, но это бывает нечасто: все более или менее уже привыкли».
«Если всё знать и уметь, то с физической точки зрения здесь нет ничего сложного, в том числе для меня. А с психологической иногда сложно общаться с родственниками пациента. Видно, что они очень сильно переживают. Я понимаю, что я знаю больше, но при этом не могу сказать. Во-первых, у нас это врачи делают. Во-вторых, я не знаю как правильно сказать. Самый сложный момент для меня был... Вижу, пациент уже тяжёлый, уже уходит потихонечку. А он у меня спрашивает, когда его выпишут. Я сам-то понимаю, что мы не выпишем. И говорю ему, что надо у врача узнать. Вот так приходится идти на уловочки, потому что такая информация может быть только хуже ему. Хотя у нас встречаются пациенты, которые не знают о своём диагнозе. Я считаю, что это неправильно».
В хосписе применяется симптоматическое лечение – лечение того, что пациенту мешает жить. Кому-то мешает жить одышка, кто-то не может есть.
Никита с направлением паллиативной помощи сталкивался раньше только на учебе. Основному он научился на практике. Используя специальное оборудование любую работу медбрата можно облегчить до минимального состояния.
«Надо заботиться немножко о себе, чтобы потом заботиться о других».
Например, я один не буду поднимать человека, если он весит 100 кг! У нас для этого есть Арнольд. Это гамачок такой, с помощью его можно переместить человека, допустим, с кровати в ванну. Некоторые пациенты пугаются, некоторые радуются и им бывает даже весело».
Никита работает не только в отделении – при первом екатеринбургском хосписе есть выездная паллиативная бригада, которая оказывает людям помощь на дому. И там, и там, есть своя специфика работы: «Сложность была в том, что приходилось всё объяснять».
«Когда я говорил, что надо бы к нам [в паллиативное отделение], то многие пугались, потому что они совсем не знают, что такое паллиативное отделение и хоспис. Человек спрашивает у меня робким голосом: "А что к вам уже всё? Умирать?". Но я их уверял, что это не значит всё. Что мы ещё выписываем, у нас ещё после выписки живут долгую и счастливую жизнь. Приходится очень часто разъяснять. В России, к сожалению, это понятие не распространено».
Никита разделяет понятие хоспис и паллиативное отделение. «Для меня и, в принципе, для медицины – это разные вещи. В хоспис, как правило, отправляют на постоянное место обитания, независимо сколько они там проведут времени. Там нет ограничений. А паллиативное отделение открыто на базе стационара, больницы какой-нибудь, и оно как бы временно. Да и тут больше медицины. Хотя... Точно не могу сказать, потому что сам хоспис я никогда не видел. Именно хоспис. В Серове нет хосписа, даже выездной службы нет. Я бы хотел оказаться в Новосибирске и посмотреть как там устроен хоспис. Ольга Выговская (эксперт Ассоциации профессиональных участников хосписной помощи, - прим. автора) приезжала, и мне понравилось то, что она говорила. Я после той учёбы начал больше проникаться всем этим. Я больше начал понимать, что я здесь делаю, для чего я вообще нужен».
В Екатеринбурге проживает около полутора миллиона человек. В городе, где многие страдают от разных неизлечимых болезней, есть всего 50 мест в единственном паллиативном отделении, которое выполняет также функцию хосписа. Отделение существует при постоянной поддержке Фонда Ройзмана: это и закупка оборудования, и ремонт, и питание для пациентов. А Фонд Ройзмана способен это делать только с вашей помощью: мы существуем благодаря вашим пожертвованиям, даже небольшим. Станьте частью общего большого дела – это совсем просто. Даже сто рублей, которые будут списываться ежемесячно с вашей карты, помогут нам и десяткам неизлечимо больных людей.