Я опять оказался не у дел. И это все потому, что у моей подружки на двадцать седьмом году жизни не по-детски забарахлило сердце.
Одно из двух.
То, которое стоит у К-178 ближе к корме шестого отсека. Что-то с клапаном на втором контуре.
Толи до конца не закрывается, толи до конца не открывается. Ничего особенного. Не в первый раз.
А в прошлом месяце горел циркуляционный насос, падала аварийная защита обоих реакторов и ревела радиационная тревога на всю лодку, заглушая страх от пожара.
Вот уж где был ужОс-ужОс.
В этот же раз все прошло по-тихому. Просто сломалась деталюшка у одного реактора, когда мы шли на глубине сто-полста метров в Японском море недалеко от Базы. Кормовой реактор, без нервов, строго по инструкции заглушили и на одном крыле, вернее - на реакторе в носовой части шестого отсека отправились к родному причалу.
Чап-чап.
Даже не расчехляли дизель в пятом отсеке.
Одним словом, рядовое событие для атомохода первого поколения на излете его бурной карьеры. Атомохода, идентичного прославленной в кавычках К-19. И прикомандированный для выходов в море матрос-акустик во время ремонта в реакторном отсеке на К-178 стал не нужен. Его ведь кормить-поить и в туалет водить надо. А толку от него у пирса - никакого. Ни верхневахтенным у трапа на лодку его не поставишь. Своих бездельников, как семян в перезревшем огурце, полно. Ни тем более помогать чинить реактор. И хотя реактор древний как говно мамонта, и сделан он из говна же и палок. Но его починка, даже самая элементарная, явно не для шаловливых ручек акустика с более прокаченного во всех смыслах атомохода К-469. Вот если б в реакторном отсеке пролилась в трюм из первого контура вода… Тогда б чужой акустик пошел в дело. Сушить трюм. Со слепым дозиметром в кармане робы и ветошкой, зажатой в потных ладошках. Четверть часа, а, может, и меньше, и сверхдоза шашеля ему была бы гарантирована. И бонус - дембель по здоровью. Если б выжил после пересадки костного мозга. Но сейчас акустик не нужен, да. Так что пусть он, то есть я, валит к себе в родной Экипаж. Там его наверняка ждут...
И я свалил.
Сперва из бывшего ракетного, где уже давно на месте ракетных шахт были построены каюты для членов экипажа и матросская столовка. Затем, попрощавшись с акустиками на их боевом посту в центральном отсеке, понялся по бесконечному, почти в десять метров, вертикальному трапу в ограждение рубки и увидел небо.
Не в алмазах, конечно, а в обычных звездах. Млечный путь и Большая Медведица…
Подумалось, что нигде в дОкументах не отмечено, что меня сдавали в рабство на К-178. С довольствия в родном Экипаже меня-то не снимали. И, если б старушка К-178 отправилась на дно, пришлось бы командирам и секретчикам задним числом выправлять эти самые дОкументы на меня. А ведь в матросской столовке 4-ой Флотилии Атомных Подводных лодок КТОФ не одну неделю моего нахождения в морях жрачку выписывали будто-то я – на берегу.
Вот.
А там не только мороженная камбала и шайба масла из хлеборезки, но и сгущенка с копченой колбаской и ветчинкой... Их ведь уже списали и успешно утилизировали в чьих-то желудках, да.
В общем, с такими мыслЯми о работе интендантов и штабных крыс я неспеша прошел по пирсу до санпропускника с дозиметрическим контролем, поднялся на сопку, оставил памятник слева по курсу и вскоре оказался у подъезда своей казармы. Три этажа вверх, дверь в кубрик и предо мной – дневальный. Матрос Головко собственной персоной. Тоже акустик. Только прослужил на полгода больше моего.
Уже закончилась программа «Время» и состоялся официальный отбой в танковых войсках, но в кубрике было для этого времени ночи подозрительно тихо. Экипаж сдал свою лодку сменщикам, после чего кадеты, сундуки и кое-кто из матросов смотались в отпуска на Большую Землю. Оставшиеся подводники оказались предоставлены большую часть времени сами себе. Если не строили помойки по заказу Командования 26-ой дивизии подводных лодок КТОФ или караулили спекшийся реактор у атомохода К-314 на нулевом пирсе.
- Физкульт-привет, Голова! – поприветствовал я дневального. – Чего не спишь, а караулишь тумбочку?
- Привет, - хмуро ответил Головко. – Всех карасей угнали чистить картошку.
- Бывает, - сказал я и направился через душ к своей шконке. Голова завистливо посмотрел мне в спину…
Когда заревела тревога, мне со сна показалось, что я снова на К-178. Было только непонятно, почему у меня под рукой нет ПДУшки. Я встряхнулся и сообразил, что несколько мгновений назад я пытался спать в своем кубрике на берегу. И тревога не имеет никакого отношения к новой аварии на древнем атомоходе. Причиной же ее объявления оказался какой-то чмырь из штаба нашей Флотилии с подвязкой дежурного на рукаве. Голова, вроде, не спал за тумбочкой. Так что его вины в тревоге не было.
И тут я обратил внимание на то, что в кубрике кроме меня, Головы и чмыря никого больше нет.
- Я сказал, чтобы все чистили картошку на камбузе! – проорал штабной. – А он почему спит на шконке? Я же сказал, что приду и проверю!
Голова попытался объяснить штабному, что я только что пришел из морей, что… Но чмырь хотел слушать только себя. Голова сдался и, посмотрев на меня, развел руками. Мол, я сделал все, что мог.
PS. Когда я в сопровождении штабного чмыря оказался на камбузе, предназначенный для прокорма 4-ой Флотилии АПЛ КТОФ кубометр картошки, выращенной где-то во Вьетнаме и на четверть сгнивший, пока добирался до бухты Павловского, не был почищен даже на половину. Хотя до рассвета оставалось совсем ничего. А после рассвета картошку чистить никак нельзя. С первыми петухами она превращается… Ну, вы сами знаете, во что. И не мудрено, что камбузный наряд от нашего Экипажа, представленный шестью подводниками всех сроков службы, начиная с распоследнего карася и заканчивая дедушками Флота Российского, обрадовался, узрев меня – бульбаша и по совместительству главного истребителя картошки. У их сожженных картошкой пальцев открылось второе дыхание и они заработали так быстро, что стало почти не видно ножей, а стружка от клубней запорхала где-то под потолком… Я вздохнул, достал свой персональный тесак и тоже ринулся на борьбу с картошкой.