Жил мужик один. Чрез дом, иль два - уж и не помню. Но помню такая вот история с ним приключилась.
С младости он кроме как на небо и не смотрел вовсе. Бывало идёт, как дитём то был: в одной руке булка, другой голову почёсывает, да сам всё в небо смотрит. Ни под ноги, ни пред собой обыкновения смотреть не то что не имел - за дурной тон держал. И всё ему не почём было: корень какой - перешагнёт, яма - так перепрыгнет.
Ну и жил он в мыслях этих всю свою жизнь. Даже из деревни сходил не раз в края далёкие - счастья искал. Год его нет, два, на третий - идёт то с одной стороны, то с другой: да всё весь испотевший, одежда в лохмотья превратиться. А он идёт, как только вышел, да всё на небо серьёзным глазом взирает.
Как ни спрашивали его, нашёл ли он счастья, ничего не ответит, даже бровью не поведёт. Только иной раз взглянет так, что в глазах только бездонну яму видать и дальше мимо проходит.
Год за годом шёл, а мужик изводился. Всё счастья найти не мог. Уж и двор на него остался - да и тот захирел - не до того мужику было.
Что дивно было - иной лежит себе на печке, о важных вещах разглогаливает и всё - больше проку от него и не сыщешь. Этот же рукастый был - страсть какая. И по дому, и по скотине - всё ему легко давалось. Да больно нрав искорёжен был этим самым счастьем - делать ничего не желал до полна, пока счастья в карман не положит.
Знать как-то прослышал он, что с нашей деревни вернулся кто-то, да с счастьем полным. Он к нему: говорят, до ночи пытал, как и где нашёл счастья путник тот. Да так ничего и не напытал, хоть путник ему всё до подробностей выложил. Ничего тот мужик ему не сказал, только мне как-то поведал: "не счастье это", говорит, "так, радость, да и только". И дальше скорбью лёг.
И значит, настал день, когда решился мужик на последний свой поход за поиском счастья. Ничего с собой не взял - так узелок в котором хлеба краюха, да лапти на запас. И двинулся.
Долго мы его не видали. Уж и лица то никто не помнил толком. А тут он и возвращается. Только походка тяжела стала, да и сам на того прежнего походить перестал, да и смотрит прямо, словно вверх взглянуть боится. Все аж из дворов высыпали: никак счастья нашёл, да нести трудно.
Остановился он, значит на улице своей, посмотрел на всех. Вдруг уронил он палку на землю, с которой путь исхаживал, да вдруг по всем краям улицы поклон глубокий отвесил. Поклонился, значит, он, да и в дом зашёл, так и слова никому не сказав.
А всех любопытство разбирает. Сколько раз возвращался, да никто таким его не видывал. Ну значит, снарядили меня разговор с ним держать, да выпытать: где бывал, как путь держал, нашёл ли счастье своё.
С тем к нему и пошёл. Захожу - лежит он. И что дивно то - он лежит, а в доме - чистота, словно всю жизнь здесь хозяйка порядки наводила, да дом годами забыт не был.
Ну значит, лежит он и не двигается. Глаза закрыл. Ну, думаю, помер видать. Да как только я к нему подошёл. Он глаза раскрыл и на меня смотрит. А в глазах - пропасть одна, да печалью раскрашена.
Говорю ему: так и так, народ спрашивает, уж больно любопытно, нашёл ли счастье. Он поднялся, посмотрел на меня да только горько усмехнулся.
«Нашёл», говорит, «счастье то».
«Да где ж оно», спрашиваю
«Да там где нашёл и оставил.»
«Тащить тяжело, большое шибко?»
«Кому как, говорит. По мне вроде было.»
«А что ж не взял то?»
Тут снова он на меня посмотрел. Вижу, думает, слова выбирает.
«А чего его брать? Оно ж везде лежит, да брать некому.»
Смотрю на него и диву даюсь. Что ж ты, говорю, тогда столько лет дом то сиротой оставлял, раз счастье рядом было?
Усмехнулся только мужик тот, да ничего не ответил. На том и я плечами пожал и домой воротился.
Через день мужик помер вдруг, так никому и не сказав, где оно рядом то счастье и как его взять получше.