Значится, сказывал мне дед, как ему сказывали, что дело было давно. Настолько давно, что и живых то не осталось вовсе, кто рассказал бы всё как было.
На краю земли, где бушуют древние леса, за самыми высокими обрывами лежал окиян. И всюду его синева разлеталася, до самого неба. Птицы, что с обрывов тех мест срывалися, что камни в низ летели, да так долго, что бесконечностью казалося. А окиян тот безбрежным был. Настолько, что и собственного берега, на котором стоишь и не видать словно вовсе - всего тебя синь затмевала. И ты словно окияном тем становился, да в бездну скалистую, что птицы прибрежные упадывал.
А вода в том окияне была… что стекло. Вглядись где хошь - весь космос морской так и видать было. Казалось, сплыви на середину окиянскую, да и там всю жизнь, как на руке видеть будешь.
Много люда на окиян тот ходило завораживаться. Как вглядятся в безбрежность его - так и пропали словно. А окияну что - всё тепло встречает, да только волосы на голове треплет.
И повадился средь них чёрт на поломничество захаживать. Как придёт - так и смотрит на окиян. Всё смотрит, да губами слова шепчет, не то с водой разговаривает, не то себе что-то в голову вбивает. И знать он и промыслил тогда, что нужно ему непременно окиян то тот у себя и заиметь - не хотел он, чтобы люд на него честной ходил, да смотрел-восхищался.
И начал чёрт каждый день по горстинке, да по мешочку воду утаскивать. Это нам, люду простому, за глупость мысль така сойдёт. А черту что - хошь весь окиян перетаскай - за век бессмертный и не то сотворить можно.
Таскает, значит он долго, уже и товарищей приворотил к делу этому. Смотрит люд честной - а к окияну тьма тьмущая очереди, да из чертов всё - воду мутят. Ступят, значит, в прилив и ну воду вычерпывать - вёдра следующему передавать.
И так всё бы и вычерпал, да люди спохватилися. Пошли на него с палками, да дубинами - только стук копыт по тропам и слыхать было.
И осталося на месте окияна - море. Уже и берега пообсохли и за скалами высокими прибрежность видна стала. Стали люди к нему спускаться - черти пока воду тоскали троп понатаптывали - что дорога городская. Так и не стал народ сильно серчать - даже удобнее стало.
Не захватывает уж больше море бездной гулкой. Не закутывает вуалью голубою. Печалились многие, да больше смирилися - место всё прекрасным осталося.
Бушует море синее, плещёт нежно по лицу брызьями своими. Рад народ, не налюбуется. Солнце лучами берега окутывает, да лес скалистый музыку нашёптывает.
Так и жили, пока чёрту окиян утасканный не надоел. То ли выпил весь, то ли в лужу совратил - кто его рогатого разбирать станет. Только повадился он на море синее ходить всё чаще. Сначала издалека присматривался, да после на берег всё чаще спускаться начал.
Сядет бывало, полощет копыта свои на береге дивном, да опять что-то про себя губами трескает.
Море-окиян то старое не помнит - любому рад. Любого обогреть и освежить торопится. Любого свежестью взбодрить, да обнять желает.
Вот и началось опять паломничество чертово на берега морские. Где окияна не видать было - и море то уж разглядеть силиться нужно.
Так море озером то и стало. А озеро это и я помню, да оно и по сейчас там стоит. Скалы уж за километры от берегов отошли, да горами давно стали, но старые деревья всё ещё помнят шумы прибоя. Как пойдёшь в тот лес - всё морем-окияном шумит, не лесным шорохом. Да шумит для себя только, никого не подпускает к морской своей памяти.
А на озере том местные купаться вдоволь любят, да местные только другие - уж больно далёким стало. А нашим что? Не окиян ведь, чтоб на дорогу издержки держать.