Сколько их не ругают, а они все в лес, то есть в прошлое смотрят. Началось, мы помним, еще в позднесоветскую эпоху с тетрадей расстрелянного генерала, когда широкие народные массы принялись убеждать в том, что и до Октября 17-го была жизнь. Потом все это приобрело откровенно идеологический оттенок, с коммерческим отливом – без ГУЛАГа не продашь. Нынче историческая патология принимает новый оборот – на смену абстрактным картинам светлого и темного прошлого приходят обстоятельные романы-хроники, романы-вспоминалки, которыми вполне можно заменять учебники по истории, рекомендованные к использованию в учебном процессе. В них кому-то удается выйти за рамки столбовых верст истории, кто-то безнадежно тонет в архивном материале, а кто-то слишком уж увлекается воспитательной функцией, забывая о том, что благие намерения всегда ведут в одно место.
И снова Крош
Архангельский А. Бюро проверки.- М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2018. - 416 с.
Жаркое лето восьмидесятого, Олимпиада, старцы всех мастей, разложившаяся элита, КГБ и схватка бульдогов под ковром, – и классический мучительный вопрос «Как жить? Куда податься?». Таков расклад в романе Архангельского «Бюро проверки».
Поначалу кажется, что перед тобой попытка писать душно и плотно, под Трифонова. Но потом понимаешь, что планку так высоко задирать не следует. Место «Бюро проверки» на одной полке с Анатолием Рыбаковым, цикл о Кроше. По нынешним небогатым временам - вполне неплохо. Да и что греха таить, книга Архангельского не просто рассказ о несостоявшемся архивном юноше, она обращена к молодым. Зрелому человеку роман читать поздно. Либо не поймет, либо уже давно все «понял». То, что «Бюро проверки» многие сочли детективом – лишнее тому свидетельство.
Один рецензент за другим укоряют автора – слишком много деталей, мелочей, обилие реквизита. Я же нахожу в этой изнуряющей подробности скорее позитивные моменты. Наконец-то закончились времена абстрактных литературных постановок - «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека». Теперь все как у людей, в хорошем современном романе – вместо безвоздушного пространства в котором, действуют бесплотные герои – густой быт, как люди живут: с указанием цен, свойств, характеристик. Если мебельный гарнитур, то конкретной марки, не абстрактные папиросы, а «Прима». И все это не так тупо, в духе «Одноклассников», как у Идиатуллина в «Городе Брежневе»: «Кто помнит, жми «класс!».
Архангельский создает своего рода топографию и мифологию (всякий писатель - мифотворец) того времени. Вместо привычного серого безликого совка – там ГУЛАГ, здесь партком, где в ГУЛАГ отправляют, - современный город с улицами и памятными местечками, культурной движухой. Конечно, все это несколько концентрировано, в жизни все несколько более разрежено и менее ярко. Но для начала лучше больше, чем меньше. Чувство меры – дело наживное. Хотя то, что его в «Бюро проверки» не хватило - вполне очевидно. Слишком уж автор захотел объять необъятное. Одних идейных исканий студента Ноговицына хватило бы на всю книгу. Но Архангельский зачем-то пристегнул к ним политику, картины разлагающейся верхушки, КГБ и прочий авантюрно-сериальный антураж, заставив вторую часть книги нестись вприпрыжку. В итоге содержательно книга поблекла и превратилась в тривиальную беллетристику, типовой литературный продукт с агентами спецслужб, конспирологией и околоправославными апокрифами про чудеса и сильных духом.
Книга же в действительности не о том, как КГБ с МВД бодалось, а крещеный аспирант попал меж ними как зернышко, и не об антисоветских заговорах. Сам Архангельский говорит, что это роман воспитания и испытания. Что, в общем, так и есть.
Алексей Ноговицын стоит перед выбором. Все, кроме одного верного, – чистой воды искушение. Здесь славный стол и свободный разговор, там подвиги, или напротив жизнь любомудрого пескаря с теплым спокойным местом, диссертацией, одобренной ВАК и неплохими перспективами стать со временем таким же Учителем, как Сумалей или грузинский прядослов, возникающий на последних страницах.
Но вот беда, по тому, как складывается книга, нет ощущения, что герой нащупал этот самый верный путь. Скорее вынул его из цилиндра как кролика. Выбор собственный, но вот свой ли?
Крест достается, а не выбирается. Проблема романа в том, что понимая различие между личным выбором и выбором индивида, Архангельский так и не соскочил с линии, ведущей к дурной бесконечности своеволия и индивидуалистической замкнутости. Пройти через страдания можно (особенно, когда приходится). Стремиться к страданиям нельзя. То есть романтическая путаница между сближением с жизнью и культом героической жертвенности в романе не преодолевается, а просто переносится в другую плоскость. Излишне говорить и то, что классический рецепт погружения в народную жизнь (символом чего еще может быть армия?), который невольно прописывает себе Ноговицын в финале, может оказаться фатальным как для него самого, так и для народной жизни.
Впрочем, сам абстрактный призыв жить своим умом и искать собственных дорог всячески достоин одобрения. «Бюро проверки» - роман о свободе, без которой невозможно никакое самостояние. Но свобода на то и свобода, что о ней непросто что-либо говорить в утвердительном плане. Книга рисует нам обратное, скорее картину бегства от свободы. На чем стоит вся антисоветская деятельность большинства персонажей книги? Не на борьбе за нашу и вашу свободу, как принято считать. Она представляет собой поиск человечной несвободы, просвещенного абсолютизма. Почти у каждого героя есть желание подчиниться кому-то авторитетному – огненному столпу православия, гуманитарию – эрудиту, барду с гитарой. Тому, кому не стыдно, кому сам себе можешь дозволить, а не кому следует. Люди живут кумирами, и эта слепая привязанность к идолам просто принимает разные формы, выступает в опасной для души и тела форме очеловечивания зависимости и слабости. На этом фоне поразительно свободными и раскованными смотрятся люди «системы» - Сергеев, Евгения Максимовна из КГБ, отец Илья – заурядный служитель культа. Они живут. Принимают решения и согласуют свою жизнь с фактами и обстоятельствами, а не духовными наставниками.
Рутинность, заурядная жизненная арифметика, которой они придерживаются, выглядит симпатичнее, чем искание идолов, облегчающих уход от ответственности. Увы, не для того, кто до старости щенок.
В этом смысле похороны Высоцкого в конце романа в определенной степени символичны. Истуканы приходят и уходят. Пора брать свою судьбу в собственные руки, обратиться к фактам.
Сказ о Павлуше-дурачке и его товарищах
Варламов А. Душа моя Павел.- М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2018. - 384 с.
Роман Варламова начинается месяц спустя после событий «Бюро проверки». Жара спала. Ноговицына словно и не было. Началось время абитуры.
Если Архангельский более-менее оригинален за счет того, что пишет без особых претензий на литературность, то от книжки Варламова веет вторичностью.
«Мысленный волк» был вдохновлен ЖЗЛкой о Пришвине. Теперь настало время Платонова.
Для немногочисленных рецензентов романа незамеченным остался вполне очевидный замах Варламова на создание нового «Котлована», правда без особых трагических последствий. Метафора «картошки», вероятно, показалась ему более продуктивной и в большей степени адекватной реалиям СССР 80-х годов. В итоге перед нами образ «картофельного поля», требующего труда неторопливого, иррационального, бессмысленного и бесконечного. Наверное, по мысли автора такова идея коммунизма, которую невозможно воплотить до конца. Платонов ошибался, и ошибались его герои – построить и воплотить его в чем-то конечном и завершенном вроде общепролетарского дома вряд ли возможно.
И персонажи, и стиль романа тоже с претензией на платоновщину. Павлуша, главный герой, типичный платоновский простец. Усомнившийся Макар нового призыва.
Тем не менее, Платонов – писатель-мыслитель. О Варламове так не скажешь. Он считает, что читателю довольно и одной метафоры: СССР - большое картофельное поле.
Если у Архангельского в «Бюро проверки» проблемы с развитием действия не выходили за рамки традиционных (все описал, всех представил, теперь следует тянуть сюжет дальше), то Варламов похоже и не планировал дальнейшего продвижения вперед. Роман Варламова застывает примерно на сотой страниц. Поместив Павлушу на картофельное поле, автор последующие триста страниц наполняет уже традиционным российским содержанием: пьянки, бабы, разговоры о судьбе России, пардон, СССР. Филологические штудии по поводу «Слова о полку Игореве», малодетности героев классической литературы – также свидетельствуют: наполнять роман нечем.
Для меня загадка: почему книга названа роман взросления? В отношении героя этот процесс сводится по существу к двум моментам: Павлик учится пить водку и спать с девками. Крещенье – абсолютно случайный эпизод. От того же, что оно совпадает по времени с потерей девственности вообще веет каким-то дурновкусием. Что бы ни говорили антисоветского соседи по комнате Павлику - все это мелочи, вряд ли способные повлиять на него.
Есть одно возможное, на мой взгляд, объяснение. Термин «взросление» обращен не к героям, а к читателю. Также, как и «Бюро проверки» Архангельского, роман Варламова обращен, в основном, к молодежи. А иначе к чему этот ликбез тому, кому за сорок? Если Архангельский внимателен к деталям, то в книге Варламова перед нами символическое, практически безвоздушное пространство. Рассказ о причинах упадка и разрушения Союза (национальные квартиры, взбрендившая элита, обиженная деревня) – все это порядком избито и заезженно. «Душа моя. Павел» - книга для тех, кто как Павлик смотрит из прекрасного далека на СССР, сочиняет прекрасный миф о нем.
При этом вряд ли Варламову удается разоблачить миф, разрушить мифологизированное сознание. Вполне возможно, что это связано с тем, что и сам Варламов не до конца определился – что делать с мифом и верой. Может, и то, и другое еще пригодятся? Что реально – идеальное или наличное? Что-то среднее, скорее всего, синтез. Затем и Павлуша из времен, которым вовсе не сто лет вперед, как у Булычева.
Этот ответ, равно как и постоянное присутствие инопланетной и иновременной тематики в романах Варламова, кажется слишком уж пошлым. Тема верности фактам нынче актуальнее веры. Если нам и нужна вера, то разумная. Архангельский эту потребность обрисовал лучше Варламова. Все не так трагично. Есть надежда. Но если у Архангельского ее судьба в руках самого человека, то у Варламова она воплощена в запрятанном в дальних далях современном граде Китеже под прозванием Пятисотый, где живут прославленные и любимые русским народом дурачки.
Хроника пьяного человека
Сенчин Р. Дождь в Париже.- М.: АСТ, Редакция Елены Шубиной, 2018. - 416 с.
Отечественная литература проделала большой путь от темы маленького человека к теме человека пьяного. В отличие? В том, что маленькому человеку хочется посочувствовать, а пьяному нет.
В центре романа Сенчина странный, небывалый герой, которого ежедневные проблемы не берут, а геополитическая катастрофа века расстраивает. До такой степени, что Париж не лезет в рот, а только горячительные напитки в гостиничном номере. В интернетах у нас много таких. Но болтать напоказ можно много чего. В действительности все обстоит иначе. Малая боль чувствуется больше. Глобальные проблемы просвечивают сквозь вещи вполне обыденные. Распад страны пережить легко, страна – абстрактная категория. А вот крах семьи, к примеру, тяжелее. Хотя второе (так, вроде бы и в романе) всего лишь отголосок первого. Но живой реакции от Топкина не дождешься. Была одна жена, потом вторая, затем третья, может, и четвертая будет, нынче не запрещено – женись сколько влезет. Вместо живой реакции, незаживающей раны и внимательного исследования – чистой воды хроникерство, запись, фиксация. И опять ложь старого реализма: жить тяжело, но можно, всегда как-нибудь да выкрутишься, жизнь вывезет. Или, по-другому: тяжело, но только в духовном плане. Вранье. Где он, дух?
Жить невозможно здесь и сейчас. Какой Париж? Окна не ставят массово уже давно. Это ж не хлеб и не водка. Поставил и стоят. Бум стеклопакетов прошел. Да и много ли у них там окон в Кызыле?
Нет, не верю я в топкинский достаток. Андрей Топкин, это не образ поколения, как некоторые пишут, просто подвыпивший Вергилий, старший экскурсовод по позднесоветскому и постсоветскому времени. Жувачку помнишь, а? А видеосалоны с Брусом Ли? Это поинтереснее чем «Веселые старты» будет. Я уж не говорю о «Мама, папа, я – спортивная семья». А ваучеры, а бум фотосалонов в начале нулевых? Перестройка, развод и расход по национальным квартира? «Голосуй или проиграешь»? Теневой малый бизнес и такое же фермерство. «Дождь в Париже» - компактный музей и архив газетных подшивок одновременно. В этой книге больше чем в другой заметно жадное желание удержать момент, запечатлеть навек новостийную ленту, поднять из небытия передовыицы. Разве, что «Сигнальные пути» Марии Кондратовой могут соперничать с «Дождем в Париже» в степени дотошности. Но там другая постболотная история.
Некуда ехать, да и невозможно – вот это была бы тема для романа. А тут о подобном на уровне одного предложения. Есть еще куда отступить, закрыть лабазы, наладить обозы, навострить лыжи. То, что Топкин сидит в Кызыле – это от привычки и придури. Не клюнул еще какой надо петух в энное место. Остальные же пристроились. Кто в Эстонии, кто в России (подразумевая доуральскую, европейскую часть).
И всех-то забот, что потерянная жизнь. А с другой стороны, могла ли быть иная? По Топкину не скажешь.
Странно читать рассуждения о Кызыле как русской земле у Андрея Рудалева. Да ну. Она таковой и полвека не была, на тот момент, когда СССР посыпался.
Кто мы в Кызыле? Вот с этого может быть следовало начать разговор. Поэтому эпизод в начале романа, когда русский студент пьет и депрессивно разлагается, а тувинец бегает по стадиону не удивляет. Для тувинца все просто, он у себя на родине. А вот где родина у Топкина?
Одинокая жизнь Топкина в Кызыле напоминает жизнь какого-нибудь англичанина, по какой-либо причине застрявшего в Кении или еще где-нибудь в заморской провинции. Но об этом мы можем только догадываться. Нам рассказывают совсем другую историю – где с одной стороны есть только быт, а с другой немощность и бесцельность державы.
Малое в книге подменено мелким, конкретное – детальным, история человеческой жизни историей повседневности, анализ и размышление – памятью. И вроде ничего не забыл, все упомянул (вот только компьютерные игры…) из трех десятков лет истории. И познавательная ценность есть. Может, даже будут считать «Дождь в Париже» энциклопедией эпохи, потому что в компактном виде упомянуто все, что мелькало перед глазами и зудело в уши в эти годы. И герой вроде какой надо, и место выбрано правильно – подальше от столиц, а вот с содержанием что-то не то. Это не реализм, это историческое плюшкинство. Потому что реализм интересуется настоящим и будущим. А тут уход даже не в историю, а в собирание мелочей, без которых, конечно, жизнь невозможна, но к которым, она, с другой стороны, и не сводится. Если такой груз за плечами иметь, то никакого Парижа не надобно. Это очевидно. И для того чтоб это выразить и рассказа было бы достаточно.
Сергей Морозов