Пик же «красного патриотизма» пришёлся на советско-польскую войну 1920 года. 18 мая Юрий Стеклов (Нахамкес) написал в редакционной статье возглавляемых им «Известий»:
Народ, на который нападают, начинает защищаться. Когда посягают на его святая святых, он чувствует, что в нём просыпается национальное сознание. Даже у черносотенца дрогнет преступная рука, когда ему придётся направить её против своей страны.
Через пять дней в «Правде» появилось знаменитое воззвание Брусилова «Ко всем бывшим офицерам, где бы они не находились», призывавшее их помочь «родной матери России» в борьбе с поляками. И даже великий князь Александр Михайлович написал потом в своих мемуарах:
Когда ранней весной 1920-го я увидел заголовки французских газет, возвещавшие о триумфальном шествии Пилсудского по пшеничным полям Малороссии, что-то внутри меня не выдержало, и я забыл про то, что и года не прошло со дня расстрела моих братьев. Я только и думал: «Поляки вот-вот возьмут Киев! Извечные враги России вот-вот отрежут империю от ее западных рубежей!» Я не осмелился выражаться открыто, но, слушая вздорную болтовню беженцев и глядя в их лица, я всей душою желал Красной Армии победы.
Не важно, что я был великий князь. Я был русский офицер, давший клятву защищать Отечество от его врагов. Я был внуком человека, который грозил распахать улицы Варшавы, если поляки еще раз посмеют нарушить единство его империи. Неожиданно на ум пришла фраза того же самого моего предка семидесятидвухлетней давности. Прямо на донесении о «возмутительных действиях» бывшего русского офицера артиллерии Бакунина, который в Саксонии повел толпы немецких революционеров на штурм крепости, император Николай I написал аршинными буквами: «Ура нашим артиллеристам!» Сходство моей и его реакции поразило меня. То же самое я чувствовал, когда красный командир Буденный разбил легионы Пилсудского и гнал его до самой Варшавы. На сей раз комплименты адресовались русским кавалеристам, но в основном мало что изменилось со времён моего деда.
То время можно назвать высшей точкой «брака по расчёту» между «ленинской гвардией», русским патриотизмом и «старорежимными» кадрами (спецами, как их называли). Осенью 1921 года в Москву из Турции возвращается один из самых известных белых генералов, организатор обороны Крыма Яков Слащёв, который будет преподавать военное дело для будущих красных командиров вплоть до своей смерти в 1929 г. от пули террориста. Вовсю используются и гражданские профессионалы – если посмотреть на все составы Временного правительства образца 1917 г., то можно обнаружить, что бо́льшая часть министров потом работала в советских учреждениях или сотрудничала с ними, находясь за рубежом. Многими видными деятелями ВКП(б) одобряется эмигрантское движение «сменовеховцев», постулирующее поддержку большевиков ради постепенной эволюции России от империи красной к империи старого образца, национально-державной.
Но уже в 1922-1923 гг. намечается резкий отказ от предыдущей политической линии. На XII съезде партии Бухарин объявляет:
Мы должны сказать, что мы в качестве бывшей великодержавной нации должны идти наперерез националистическим стремлениям и поставить себя в неравное положение в смысле ещё больших уступок национальным течениям. Только при такой политике, идя наперерез, только при такой политике, когда мы себя искусственно поставим в положение, более низкое по сравнению с другими, только этой ценой мы сможем купить себе настоящее доверие прежде угнетённых наций.
С этого момента начинается десятилетняя бескомпромиссная борьба против «великодержавного русского шовинизма», коим считается вообще любое употребление слов «Россия» и «русский», тем более в положительном контексте. Прима советской исторической науки тех лет М.Н.Покровский предложил всегда писать название собственной страны именно так, в кавычках, настолько, дескать, оно скомпрометировало себя за тысячелетнюю историю, в которой не было ни единого светлого пятна, а лишь угнетение собственного тёмного, дикого и забитого народа и подавление стремления к свободе других. Не снимал Покровский ответственности не только с правивших в Российской империи классов, но и с простолюдинов – самым вопиющим их проступком он считал победу в 1812 году над Наполеоном и поддержку собственного омерзительного самодержавия, а не французского императора с его прогрессивными порядками и намерениями. Не оценили они прекраснодушия корсиканца и вместо того чтобы всаживать вилы в собственных солдат и офицеров – проделывали это с вражескими! Дурачьё лапотное, что и говорить. Вовсю взялись за борьбу против «русопятства» и литераторы. Вот что писал Джек Алтаузен про памятник Минину и Пожарскому:
Я предлагаю Минина расплавить,
Пожарского. Зачем им пьедестал?
Довольно нам двух лавочников славить
Их за прилавками Октябрь застал
Случайно им мы не свернули шею
Я знаю, это было бы под стать
Подумаешь, они спасли Рассею!
А может, лучше б было не спасать?
А вот «шедевр» В.Александровского – некролог на кончину России:
Русь! Сгнила? Умерла? Подохла?
Что же! вечная память тебе!
Не жила ты, а только охала
В полутёмной и тесной избе.
Особенно усердствовал на заданную тему Демьян Бедный, cделавший её одним из краеугольных камней своего, с позволения сказать, творчества. Дошло до того, что вполне серьёзно и официально начал обсуждаться вопрос о замене «отжившего своё» русского алфавита на «прогрессивную» латиницу, чтобы шагать нога в ногу со всем остальным миром.
Неудивительно, что в этих условиях «спецам», являвшимся в глазах новой власти наиболее отпетыми и неисправимыми носителями «великодержавно-шовинистического» духа, приходилось особенно несладко – к концу 20-х годов они в ходе нескольких массовых «чисток» были в большинстве своём удалены с госслужбы.
Перемены к лучшему стали проявляться после постепенной эволюции Сталина в единоличного правителя СССР, имеющего решающий и самый весомый голос в вопросах формирования государственной политики. В 1932 была резко раскритикована пьеса Демьяна Бедного «Богатыри», в грубой и вульгарной форме насмехавшаяся над российской историей, в частности над крещением Руси. В итоге это стало началом конца блестящей карьеры данного порнографа от словесности, краеугольным камнем нигилизма которого стала собственная фраза «моя мать была блядь» (хотя сейчас вряд ли кто-то вспомнит, что популярнейший неологизм «будем посмотреть» тоже является его креативом). В том же году была развенчана и «историческая концепция» Покровского. Постепенно стали возвращаться на страницы учебников и литературных произведений герои прошлого и полководцы вроде Суворова и Кутузова, о которых говорили уже не как о «царских сатрапах».
В 1939-ом молодая москвичка Нина Костерина (героически погибшая в ноябре 1941 г. под Москвой) записала в своём дневнике:
Вчера была на выставке русской исторической живописи (Третьяковская галерея)… Когда я после осмотра выставки шла домой через центр по Красной площади, мимо Кремля, Лобного места, храма Василия Блаженного, – я вдруг почувствовала какую-то глубокую родственную связь с теми картинами, которые были на выставке. Я – русская. Вначале испугалась – не шовинистические ли струны загудели во мне. Нет, я чужда шовинизму, но в то же время я – русская. Я смотрела на изумительные скульптуры Петра и Грозного Антокольского, и чувство гордости овладевало мной – это люди русские. А Репина – «Запорожцы»?! А «Русские в Альпах» Коцебу?! А Айвазовский – «Чесменский бой», Суриков – «Боярыня Морозова», «Утро стрелецкой казни» – это русская история – история моих предков…
Дошло до того, что даже некоторые статьи Энгельса стали критиковаться самим Сталиным и по его личному указанию за оголтелую русофобию, весьма слабо прикрытую определением «критика российского империализма и традиционно агрессивной внешней политики Московии». С началом же войны то, что некогда поносилось как «великодержавный шовинизм», и вовсе стало государственной политикой, задвинув «дело Ленина» на почётный второй план. Возвращение к системе офицерских званий и погон в армии, частичная реабилитация церкви как инструмента государственной политики и многое другое – апофеозом же стал прозвучавший уже после капитуляции Германии на кремлёвском приёме 24 мая 1945 года тост Сталина за великий русский народ.
С той поры и вплоть до конца 80-х государственный патриотизм, подвергаясь частенько нападкам «передовой интеллигенции», критике со стороны чиновников от идеологии (достаточно вспомнить статью будущего «прораба перестройки» Александра Яковлева «Против антиисторизма») и попыткам размыть его в рамках универсального «советского патриотизма», в то же время оставался одним из ключевых элементов официальной идеологии.
Таким образом, говоря о периоде с 1917 до начала 90-х гг., в истории России можно выделить три этапа, которые проходило государство и общество в отношении прошлого, его наследства и наследников. Прагматическая инерция… Решительный откат… Ренессанс…
Станислав Смагин