Тщетны были его попытки объяснить свою позицию по отношению к внутренней боли и страданию в тем времена, когда он ходил по общечеловеческим тропам, грелся под общечеловеческим солнцем, позволившим взрастить себя самым ужасным империям зла и разврата, которые могли остановить только сохранившие рассудок северные народы Европы, жившие под добрым и беспечным солнцем, не проявлявшего желания выжечь из человека разум. Тропы эти настолько вытоптаны, что идя по ним, отключается даже мышление и чувство тропы, ведь ты понимаешь заранее, куда они тебя приведут. Тысячи лет они ведут человека одной дорогою, дорогою в никуда…
Современная культура, особенно пропитанная исповедями страдальцев, постоянно говорит о пользе человеческих страданий, во время которых происходит переоценка ценностей и внутренний рост. Он, был не согласен с этой точкой зрения и презирал в себе человека страдающего. Если такой человек, чуждый ему, взращенный южным солнцем пытался прорасти в нем, то он непременно пытался его уничтожить. Когда, он был еще энергией, частичкой чуждого ему мира, жителем переполненных храмов, скрывающихся от света вселенной, он пытался объяснить эту точку зрения окружающего мира, которую никто и не хотел слушать. Только лишь он заявлял, что необходимо убивать в себе страждущее существо, душу, которая готова забыться под дурманом любого снадобья, в ответ он слышал обвинения в бесчувственности, черствости. Но это абсолютно не так.
Он никогда не отрицал, факта присутствия у себя боли, боли внутренней, разжигающей все естество, которая обрушивалась на него при встрече с несчастливой любовью, попытках сделать из него «доброго и наивного» человека, при активизации души, которая расщепляла его свои капризами, желаниями, выжигала своими бесформенными содержаниями, душила в холодных объятиях ненависти, боровшегося с ней, носительницей ценностей внешнего мира одинокого человека.
Но в том, то и дело, что он отличал внутреннюю боль и внутреннее страдание. Страдать это значит не признавать боли, это значит не человеческим темпом бежать от нее. Это значит быть подобно наркоману, который ищет спасения от своей ломки, который готов пойти на любой шаг лишь бы успокоить раненную душу. Здесь человек готов осуществить любую подлость, нарушить все законы мироздания, дабы стать счастливым в искусственно созданной им игре. Бегство от боли и окунание в страдание рождает игру, игру в жизнь, но не жизнь естественную. Так человек, бегущий от несчастной любви, страдающий от нее, но не чувствующий эту боль может начать игру в вечно влюбленного и влюбляющегося, пытающегося выжечь прошлую рану появлением новой. Не признание собственной ограниченности рождает инфляцию и человек, начинает веровать, что игра в жизнь принадлежит ему, хотя какие угодно силы диктуют ему правила, но только не он.
Но ответьте мне еще на один вопрос, как человек изживающий боль, живущий с ней в контакте, но не желающий быть духовным инвалидом, может считаться бесчувственным? Ведь он чувствует внутреннюю боль каждым кусочком своего естества. Может наоборот, безчувственным и безжизненным должен считаться тот, кто бежит от чувства боли, кто предпочитает плотские страдания духовной боли, растворяясь в безжизненных и искусственно созданных играх? Может все – таки, так? И разве сам Будда не чувствовал боли, прожив которую, выйдя из этой гнетущей чащи, он создал великое учение, позволяющее человеку постоянно совершенствовать свой дух.
Может все это и так, но он потерял надежду доказать это людям, превратившим маленькие и узенькие тропинки, улочки в громадные площади, где тысячи людей с улыбкой на лице страдают и бросаются в любой омут дабы преодолеть страдание, поверх которого веет какой – нибудь чудовищный флаг. Но вместо этого люди находят новые страдания и ищут их безконечно, так как без них они рискуют окунуться в боль, которая покажет им собственную ничтожность, ничтожность первого уровня развития, которая должна заставить человека идти дальше. Но вместо этого человек не выдерживает вида своей изначальной болезненности, своей порабощенности игрою, которая заставила Будду покинуть отчий дом и стать человеком – Богом.
Боль кончается, страдание нет. Боль изживается, человек в ней видит себя по настоящему живым, осязаемым, видит в ней свой стержень, свою внутреннюю наготу. Но боль, конечно, не нужно обожествлять, ее нужно проживать, чувствовать и изживать, дабы новые ростки жизни пробивались сквозь нее. Так думал он и потому если боль приходила к нему, он не бежал от нее. Он падал от связи с ней, в своем прекрасном саду, который отгородил от всех людей современности, линией защиты.
За болью, изжитой на полу, и в одиночестве всегда следовала жизнь, порог чувствительности которой постоянно уменьшался. Даже любовь, непринятая и оплеванная, но живая для него стала настолько воздушным и гармоничным созданием, что несколько не мешала ему ходить по своим спрятанным и заброшенным тропам. И то, что раньше призывало его стать страждущим, бежать за советом к людям, став рабом их мертвой культуры теперь уже не тревожило его и казалось пустым и бессмысленным. За принятием боли открывались новые силы, новые возможности, которые навряд ли найдутся у наркомана, который предпочел страдания и помощь во вне ядом. Во вне можно найти вектор, ориентир, но изжить боль там не получится, оставшись живым человеком, который вырождается в человека игры.
Но, с другой стороны, он понимал, что чем больше он познавал и проживал боль, все более дистанцируясь от нее, тем меньше у него оставалось шансов быть человеком современной формации. Да вот если бы он во время своего очередного внутреннего кризиса начал кидать на прохожих листья, если бы он уселся в центре спортивной площадки в полночь в позе лотоса, если бы он побежал за автобусом, из которого ему улыбнулась милая девушка, если бы он прилюдно начал петь серенады под окном его возлюбленной, то вот тогда его как страждущего приняли бы в этот мир глупых игр. И уж тогда – бы навряд ли бы удалось отказаться от одной из этих ролей, страдая еще и оттого, что это роль слишком мала и нелепа для его естества и теснота нахождение в ней каждый день все сильнее сжимает грудную клетку – вместилище духа. Тогда бы потребовались новые роли и по поводу их исполнению появились бы новые страдания. Но он предпочел изжить боль, убить игрока, тем более его родная культура, которой может быть и нет в этом мире, не создана для игры, а создана для развития человека изживающего боль болью, но всегда оставляющего ее позади и улыбающегося в ее серые глаза.
Юнг, заглянувший в глубины человеческой души довольно глубоко утверждал, что его наследником, то есть человеком, идущим с ним в схожем курсе, будет тот, кто испытает много боли. Испытывай, но не убегай и не вязни в ней. Может это имел в виду Юнг?
Страдание рождает образ жизни, образ лживый, нагло утверждающий, что счастье достигается только в пространстве страданий, вне которого счастья нет. Для того чтобы убедиться в этом ознакомьтесь с творчеством Толстого. В нем человек уже не видит себя без присутствия страдания.
Боль утверждает, что путь человека за ее пределами, который откроется после ее изжития и которая больше может и не побезпокоит человека, ведь она изжита и изжит тот ранний человек, который не видел выхода из нее, хотя на смену ей может придти новая, которая также заставит человека совершенствоваться, как это было и с Буддой и с другими.
Страдание слишком коллективное явление. Страдание всегда хотят обнаружить, показать ее окружающему, который из своего благородства приютит раненую душу, которая не может быть не раненой и является, по сути, своей наркоманкой.
Боль можно изжить и в одиночестве. Так, что же является более важным фундаментом для человека вселенной, прочувствование боли или бегство от нее в страдании, которое настолько трусливо, что даже не может изжить боль?