Аня возвращается домой из «плена», дорисовывая на ходу картинку прощания с «местом заточения». Немного очень вкусного Вильнюса вам перед встречей – чуть горького поначалу, слегка ванильного после, вдруг местами сладкого и приторно-… соленого под конец. Но всегда – очень вкусного. Неповторимая Анина кухня слов...
Все знают: для меня Вильнюс — это не по любви. Для меня это «получите-распишитесь» три года назад — языки в МГИМО не выбирают. Мечты, конечно, сбываются, но по-своему. В начале года приходит время: стажировка, переезд, пакую чемоданы. Маленькая война, на которую я не хочу идти.
Потом спускаюсь по трапу, февраль бьет холодным ветром, мокрым снегом, аэропорт тонет во тьме. Стою на границе и наваливается липкое понимание, что дверца обратно откроется только через полгода. В моей голове пять месяцев — безумный срок.
Первые две недели в горле стоит комом беззвучный вой — тоскливая утробная сирена.
Просыпаешься — несколько секунд расфокуса — кажется, что ты дома, в своей постели.
Потом открываешь глаза, вплываешь в сознание и завязывается внутри узелок. А на улице шумит-шуршит сосновый бор, лежит скрипучий белый снег — обманчиво знакомая картина. Будто я дома, будто мое — только это не правда. Ты узнаешь город, а он не узнает тебя, подсовывает чужой язык, ведет неправильными дорогами, дразнит чужой дружбой, чужой любовью.
Потом в дебрях общаги встречаю Кристину, она своя, сибирская. Приходит вечером в комнату, рассказывает про Абаканского богатыря, который превратился в огромную гору над местным озером. Быт налаживается, завариваем чай с калиновым листом, поем на два голоса по вечерам — город обрастает людьми, я привыкаю. Присматриваюсь к новому месту учебы: маленькие дворики университета, заснеженные, с бесконечными переходами, поворотами, фонтанчиками. Огромная колокольня университетского храма высовывается из университетского окна. Дышу сначала морозным, а после подтаявшим воздухом.
Пережить в городе смену сезонов, все равно, что увидеть, как взрослеет и старится любимый человек.
Привыкнуть, притереться, срастись корнями. Закрыть глаза, наизусть провести ладонью от локтя к плечу — изгиб, родинка, впадинка. Пробежать по улице — поворот, арка, порожек.
Проходит пару месяцев, и я знаю: если идти вверх и чуть влево от центра, вырастет двухэтажная кирпичная кофейня с камином в подвале. Андрей за прилавком улыбается, произносит «как обычно?», не глядя льёт молоко в картонный стаканчик и берется рассказывать веселую чепуху.
Как-то в феврале жена Андрея, Полина, тёплая грузная женщина, сказала мне: «В воскресенье до открытия выбираем новый сорт кофе, это только для своих, приходи». Забытое слово «свои» оказалось таким сладким на языке, что в воскресенье я неслась по заснеженным улицам и чувствовала себя абсолютно счастливой.
Дальше, на потаённой улице, мой друг Франческо каждый день переплывает от столика к столику, чтобы налить рубиновый пино нуар в чужие бокалы. Я прихожу по вторникам и сажусь в углу возле кухни. Если посетителей немного, он тяжело опускается рядом, устало потирает глаза и мы болтаем на литовском — он с угловатым итальянским акцентом, а я с мягким русским.
Иногда он рассказывает про Корсику, иногда про вражду с известным литовским шеф-поваром. Когда я ухожу, он неизменно, прислонившись к двери, выдыхает в темноту «buona notte».
В апреле падает еще один занавес. В сердце города стоит высокая белая церковь, светлая, в псевдовизантийском стиле. Там я провожу первую Пасху вне Родины. Полупустой храм, синие густые сумерки, мерцание свечей, ровный чистый голос летит с амвона. Вильнюс спит, когда мы совершаем крестный ход, спит, когда весенним громом над ним раздаётся «Христос Воскресе», спит, когда мы лавиной вторим «Воистину Воскресе!». Под утро, когда я выбираюсь из цепких сетей старого города, Вильнюс кажется мне таинственным, мерцающим в рассветном покое.
Потом все катится к лету, целыми аллеями взрываются яблони, стреляет трава по берегам Няриса, жужжат истребители-шмели. Ко мне приходит любимое «ощущение захолустья».
Любой мегаполис сминает людей, мир, языки, созвучия — все, с чем соприкасается. Наша Москва, как чёрная дыра, притягивает, деформирует пространство, железной хваткой держит тебя даже на самой окраине.
У Вильнюса на это сил нет.
Город распластан — беспомощная медуза на берегу — его рассекают рощи, пляжи, трамвайные пути. От города можно спрятаться, в старых советских дворах, на окраинных станциях, в подвалах книжных магазинов. Забываешь про него, сворачиваешь в заросли, идешь босиком по песчаному берегу.
Потом сваливается время уезжать, паковать чемоданы, Я остаюсь один на один с конечностью времени. Это беспомощность: ощущая конец, ты все же не хочешь его принять. Ходишь, как сжатая пружина, в голове одна мысль: «как бы это запомнить, как бы это удержать».
Потому что теперь это не просто город, это ты, ускользающий в прошлое.
Поезд с шипением тормозит у перрона. Два молодых пограничника тащат мои чемоданы аж до багажной полки. Машут мне в окно, когда разгоняется поезд. В окне мелькает зелено-зелено-зелено. Засыпаю, привалившись к стене вагона, просыпаюсь уже на границе. Молодая женщина смотрит паспорт, спрашивает: «Куда следуете?».
Я пробую языком забытое и странное слово «домой».
Подробнее, больше и чаще – в блогах автора ВКонтакте и в Телеграме.
У нас будет еще много интересного. Подписывайтесь на канал Русский следопыт, ставьте лайки
