Прожектор светил Аркадию Павловичу прямо в лоб и в глаза, отчего он не очень ясно различал людей в зале. По большому лбу потекла капля. Аркадий Павлович вытянул из кармана пачку бумажных салфеток, пошуршал упаковкой, достал одну и стёр пот. Слева сидел сухощавый Бронский — совершенно сухой.
«Вон он какой сухой, — подумал Аркадий Павлович, — а я весь блестящий. Поскорее бы покончили».
Он поёрзал в кресле и почувствовал, что его полные бёдра и всё промеж них тоже мокрое. Он взял телефон, включил камеру и посмотрелся в неё — ну, вроде выглядит-то ничего. Не так уж и заметно, что вспотел. Он ещё раз отёр лоб. А вид ничего, хороший. Умный главное, лобастый. Вон какой.
Случившаяся тут Нина Ивановна заметила, как он утирается, и захлопотала.
— Ваня! Ваня! У нас работает кондиционер? Работает? Аркадию Павловичу жарко.
Он посмотрел на неё поверх очков, чуть разомкнув большие губы. У него при этом делалось очень детское трогательное выражение. Поджарый красавец Ваня деловито вытащил откуда-то пульт и стал целиться им в короб под потолком. Короб не сразу отреагировал, поэтому Ваня вынужден был повторить взмах пультом несколько раз, как чародей-ученик. Ваня был писатель — в прошлом году Аркадий Павлович читал его повесть. Повесть почему-то о войне, хотя Ваня отродясь ни с кем не воевал. Только с жюри литературных конкурсов.
Впрочем, тут все были либо писатели, либо журналисты, либо профессиональные любители литературы из интернета. Кроме Бронского, который был поэт. И, конечно, кроме тётки в платье, приехавшей из министерства. Тётка сидела в центре и покровительственно глядела в зал. Аркадий Павлович её немножко побаивался. Он побаивался её и ещё одной — в третьем ряду, с серыми глазами. Сидит и смотрит. Он надул щёки и сделал вид, что смотрит что-то важное в телефоне.
— Так, ну мы будем начинать? — спросил Бронский скрипучим голосом. Он поглядел на часы, а потом налево, в сторону председательского места. — Две минуты пятого.
— Всегда задерживают, — отозвался Аркадий Павлович, чтобы как-нибудь отозваться. — Сейчас уже начнут.
— Дважды два четыре, — сказал Бронский. — Шестнадцать нуль нуль это шестнадцать нуль нуль. А не «в начале пятого».
— Ты не в духе.
— Я всегда не в духе. Я поэт.
— Вон сидит Макушкин, он тоже поэт, а всегда сияет.
Они оба засмеялись.
Председатель позвонил наконец в колокольчик, установилась тишина. Операторы телевидения прекратили вертеть камерами туда-сюда, в президиуме все подобрались. Кроме Бронского — он как сидел, нелепо выкрутив угловатый локоть, так и остался сидеть. Зрители затихли и стали глядеть на председателя. Кроме сероглазой — она как глядела на Аркадия Павловича, так и продолжала глядеть.
— Давайте начнём, — любезно и гостеприимно сказал председатель. — У нас сегодня особый случай, особая гостья и очень радостное событие.
И дальше он стал говорить какие-то свои слова. Заряда внимания хватило совсем ненадолго — подобравшиеся было люди в президиуме потихоньку снова сползли, зрители в зале утратили сосредоточенный вид. Сероглазая достала планшет и стала что-то там черкать окольцованными длинными пальцами. Только министерская гостья дисциплинированно сидела и слушала — можно сказать, профессионально.
Аркадий Павлович волновался. Вот сейчас председатель договорит о важности сотрудничества и исключительности теперешнего времени, объявит о переходе к главному, выдержит паузу и потом нужно будет играть роль уже ему — Аркадию Павловичу. Вот он уже договаривает, вот он уже с улыбкой посмотрел… всё.
— Я с удовольствием приглашаю выйти вот на эту нашу авансцену дорогую нашу Раису Борисовну, дорогого нашего Аркадия Павловича и себя… В смысле я сам тоже выхожу, ха-ха.
Все захлопали. Раиса Борисовна и председатель отодвинули стулья, ловко выбрались из-за стола и пошли в обход.
— Иди давай, — шепнул Аркадию Павловичу Бронский.
Аркадий Павлович стал отодвигаться, стул задними ножками зацепился на какую-то складку ковра, застрял, накренился и в конце концов упал поперёк прохода. Подсохший было Аркадий Павлович снова взмок, сделался красный и хлопотливо заизвинялся. Раиса Борисовна чуточку удивлённо, но в целом невозмутимо остановилась. Её голову украшала, как корона, наверченная причёска размером с кастрюлю. Из-за этой причёски выглядывал председатель, который пока то ли не успел понять, что случилось, то ли не успел придумать, как теперь быть. Председателю было 85 лет.
Поэт Бронский оглянулся и хотел было полезть из-за стола, но за ним башней возвышалась Раиса Борисовна. Не имея возможности красиво спасти положение, поэт сделал усмешку, повернулся к залу и стал постукивать карандашом по столу.
— Сейчас-сейчас-сейчас, — суетился Аркадий Павлович. Он вытянул было свежую салфетку, чтобы не обкапывать всё потом, а одновременно пытался дотянуться до стула, чтобы поднять, но стул был тяжёлый и лежал неудобно, а затылок жгли встревоженные серые глаза.
Но тут — слава тебе, Господи, — подоспела помощь. Писатель Ваня прибежал, поднял, улыбнулся, поставил, отодвинул, ещё раз улыбнулся и сделал всё хорошо и удобно. И он совершенно сухой, все сухие. Один Аркадий Павлович мокрый. Но, слава богу, можно идти. Аркадий Павлович пропустил вперёд даму, а дама пропустила вперёд его, а он даму, а она его, и председатель уже там сзади за её причёской снова занедоумевал, отчего задержка. Кончилось тем, что пошли — всё-таки он впереди.
Вышел и испугался — а застегнул ли ширинку? Поглядел. Застегнул.
Они выстроились втроём, и председатель изготовился говорить главное.
— Сегодня ежегодную государственную премию в области литературы мы вручаем Аркадию Павловичу Алееву за роман «Сотворённые из страха».
Когда Бронский год назад узнал название, он почесал нос, поиграл бровями и в конце концов сказал: «Это же не ты придумал». Аркадий Павлович пожевал губами и не нашёлся, что ответить. Ну зато всё остальное он придумал.
Ещё Бронский его две недели изводил, когда стала известна формулировка премии: «За точное живописание остросоциальных проблем бедствующих слоёв общества». Он всё требовал, первое, исчерпывающе перечислить остросоциальные проблемы и, второе, пояснить, какие именно слои причисляются к бедствующим и на каком основании. Он де прочитал роман два с половиной раза, не понял и на этом основании требует вернуть деньги. Хотя получил рукопись совершенно бесплатно почтой.
Слово взяла Раиса Борисовна — слово её было громкое, ясное и как раз про те самые проблемы и слои. «Вот и слушай теперь разъяснение, питомец муз», — подумал про себя Аркадий Павлович и порадовался, что Бронский наверняка сейчас подумал о себе то же. И Бронский знает, что Аркадий Павлович подумал то же, и что Аркадий Павлович знает, что Бронский знает, что… Короче, понятно.
Наконец Раиса Борисовна оттрубила, взяла из рук председателя сертификат в рамочке — миллион, между прочим, — улыбнулась и протянула его Аркадию Павловичу. Ему вдруг сделалось немножко страшно — Раиса Борисовна как-то так улыбалась и говорила, что… Как сказать? Немножко странно, что она прочитала роман и он ей понравился. Возможно, она не совсем его поняла. Возможно, сам роман и награда за него как-то не сонаправлены. Возможно, тут какое-то недоразумение. Аркадий Павлович поэтому улыбнулся чуть виновато и взял свой миллион. Откуда-то от стены отделилась девушка, тоже из министерства и оттого одетая по министерской моде. Она процокала по сцене, вручила лауреату огромный букет и чмокнула его в щёку, сверкнув стеклянными глазами. Серые глаза в зале чуть-чуть потемнели.
— Ну, — сказал Аркадий Павлович, с трудом удерживая огромный букет и цветы, — ну.
«Браво», — наверняка подумал Бронский, глядя сзади на его кучерявую шевелюру.
— Я это самое. Очень лестная для меня награда. Благодарю всех, так сказать. Благодарю наш союз и, конечно, наших гостей… Всех благодарю. Спасибо.
Ему стало ужасно стыдно.
***
После банкета Бронский, который как всегда ничего не ел, оглядывал доедающих через пластиковый бокал. Он сидел на барной табуретке, доставая длинными ногами до пола.
— Что чувствуешь? — спросил он, наставивши бокал на Аркадия Павловича.
— Да что ж тут чувствовать? — Аркадий Павлович растерянно пошлёпал губами.
— Что-нибудь да нужно. Писатель ты, вот что.
— Так я ж и раньше был писатель. Разве ж это дело сегодня? Это ж ерунда.
— Ерунда, да не ерунда. Думаешь, ты им сильно мил? Дают, потому что не могут не дать. А что это значит?
— Не знаю я, что это значит.
Бронский перехватил бокал, обнял его длинными пальцами и хрустко раздавил. Он был поэт, самый настоящий. Стихи Бронского служили Аркадию Павловичу чем-то вроде молитвы.
Он взял портфель с дипломом и пошёл краем зала к выходу. Она слово бы знала, где его ждать — как будто пряталась за колонной. Только он вышел — и оказался пойман выстрелом серых глаз.
— Поздравляю, — сказала девушка тихо.
Они почти не общались, но были уже совершенно знакомы. Он её приметил на одной из встреч с читателями — она спрашивать ничего не спрашивала, а только смотрела. Потом уже и спрашивала и тогда выяснилось, что она не только много читала, но и многое поняла. Аркадий Павлович без труда отыскал её страницы в интернете, прокрутил их все до школьных лет — довольно недавних, собственно. Сделал себе закладки и потом заглядывал — смотрел, как там что.
«Ну что ты смотришь на меня как на судьбу?» — спросил он её про себя. А вслух сказал:
— Сегодня всё довольно скучно. Все эти выступления… ерунда. А вы пришли… да.
— Вы не хотите, чтобы я приходила?
Не ответишь же нет? Тем более что это была бы неправда. Он привычно замялся и замямлил. Очень неприятно — в последние годы он сделался хоть и неловкий, но всё же большой. Большой — а потому всегда говорил ясно. А мямлил только перед ней.
Вот она смотрит — строго и словно бы по-взрослому. Но на самом же деле одна только видимость взрослых глаз. Что она на самом деле понимает? Много раз он представлял себе, как подаёт ей руку и они идут. Она — такая как она и он — такой как он. И все на них смотрят и сочувствуют ей и гадают, во сколько она ему обошлась. И вот они научатся не глядеть друг на друга с этим привычным дурацким сложным выражением, а научатся друг другу улыбаться. И вот она расстегнёт ему рубашку, и обнаружит под ней большой писательский живот. Вспотевший, наверное. И им обоим будет ужасно стыдно.
Ему захотелось пукнуть.
Он оглядел её с ног до головы, кивнул словно бы многозначительно, нерешительно — чтобы не обидеть — попрощался и нарочито грузно и одышливо потопал к выходу.
***
У него было важное дело. Сегодня он поехал не домой, а в другую квартиру — там его ждал ребёнок. Сегодня в той квартире никого не было, и они с ребёнком могли пообщаться наедине. Ребёнок плакал — и его плач отзывался во всей расслабленной массе Аркадия Павловича. Аркадий Павлович словно был слышал этот плач всю жизнь — иногда громче, иногда тише.
Ему снилось, например, что он глядит в серые глаза — и они близко, прямо перед ним, и он смотрит в них и тянется губами к губам. Но тут раздаются всхлипывания, раздаётся плач — и она отталкивает его, и он падает задом и сам плачет.
Он остановил такси за квартал, потоптался на месте, потому что ребёнок ждал его на остановке. Как тогда, в тот день.
— Здравствуй, — сказал Аркадий Павлович ребёнку. — Пошли.
Они пошли за руку к дому. Чем ближе они подходили, чем чаще ребёнок всхлипывал и всё норовил заплакать. Но теперь-то пусть плачет — на самом деле ему больше ничего не угрожает. Пришёл большой Аркадий Павлович, лауреат государственной премии.
Он открывает подъезд, он топает по лестнице, он вызывает лифт. Где вы все, обидчики? Большой привет вам всем.
Он отпирает дверь собственным ключом, принюхивается к знакомой затхлости. Из уважения к теперешним хозяевам — дальним родственникам — снимает обувь и идёт босиком. Ребёнок показывает ему, где всё лежит. Они вместе идут в кладовку, снимают с верхней полки шкатулочку. У Аркадия Павловича есть ключик, а больше ни у кого нету. Он идёт в комнату, садится за стол и ставит на стол шкатулку.
Листочков совсем немного.
— Ну, брат, что тут у тебя? Посмотрим? Ну-ну, не реви. Никто, говоришь, не понял? И мама не поняла? Посмеялись? Экие они все. Смехуны. Давай посмотрим.
Ребёнок смотрит, всхлипывая, как Аркадий Павлович читает, насупившись. Они оба волнуются — что он скажет?
— Ну что ж, — говорит писатель как будто с облегчением, — ты, брат, на самом деле молодец. Это, брат, дело дельное.
Он ещё раз просматривает текст.
— Но вот в самом деле сложновато ты написал. Непонятно. Вот люди твой рассказ и не поняли. Давай-ка вместе, ну?
Писатель достаёт ноутбук, и они принимаются за работу. Спорят, конечно. Маленький, хоть и совершенно доверяет большому, настаивает на своём. Кое-что так и не получается поправить, как надо бы.
Аркадий Павлович просматривает результат и сопит не слишком довольно. А потом говорит:
— Знаешь что, брат. А нормально. Отправлю прямо так — и напечатают. Они теперь всё напечатают. Это раньше смеялись. А теперь я посмотрю, как они будут смеяться. Они теперь друг другу сами докажут, почему именно так и надобно. Ну, что скажешь?
Аркаша смотрит на писателя и улыбается сквозь слёзы. Он тоже писатель, просто маленький.
Они выходят на балкон и смотрят на зелень внизу.
— Послушай, — говорит Аркадий Павлович Аркаше, — я прочитаю стихи. Пока ты тридцать лет плакал, один мой друг всё писал и писал стихи.
Писатель поднимает глаза к небу и что-то ему говорит.