Если мать обвиняет тебя в воровстве...
Я попалась, когда мама нашла золотые акварельные краски. Зачем они были нужны, не помню. Помню, как я на них «заработала».
Светка, моя подружка в первом классе, старше меня почти на два года, ей восемь, мне — шесть, сказала, что если дети оставляют мелочь в карманах в раздевалке, то деньги им не нужны.
Мы со Светкой воровали из карманов. На украденное я купила золотые краски за восемь копеек.
Дома разразился скандал. Мама, которой было двадцать пять, выпустила стенгазету и повесила ее в самом людном месте квартиры. На кухне. На ватмане красивыми алыми буквами читалось мамино комсомольское настоящее. «Позор Светлане! Она — воровка!» Ни мои слезы, ни бабушкины заверения, что я раскаиваюсь, не помогли. Газета провисела несколько дней.
Чтобы закрепить воспитательный эффект, мама настрочила письмо в «Пионерскую правду» с призывом никогда не принимать меня в пионеры. Таким не место в детской организации! Письмо не отправила, но носила с собой и регулярно мне показывала.
Дальше мы ходили с мамой к Светкиным родителям, чтобы взрослые могли придумать наказание пострашнее. Придумать ничего не смогли, но на всякий случай запретили нам дружить. Этот запрет мы и обсуждали каждый день по часу, возвращаясь из школы и стоя на краю огромного оврага — хранителя девчоночьих секретиков.
Следующая денежная история случилась лет через пять-шесть. Отец при пересчете налички, хранившейся дома, вдруг решил, что купюр не хватает. Был крепкий разговор. В то, что я не знала про деньги, отец не поверил. А кто еще мог взять? Все знают, что ты — воровка. Еще с шести лет. С эпохи единственной золотой краски.
Истории эти можно было бы забыть и никогда не доставать грязное белье из семейной корзины. Но мои отношения с деньгами не складывались. Никогда. При этом во мне абсолютно точно жил бизнесмен.
В подготовительной группе я наладила производство. Детсадовцы под моим руководством копали червей, сушили и толкли. Я собиралась наладить прямые поставки аквариумного корма в зоомагазины.
В младших классах разводила рыбок и сдавала их рыночным торговцам для продажи.
В средних хорошо шла диковинная жвачка и модная аргентинская помада едкого фиолетового оттенка.
Первые большие деньги я заработала в десятом. Папа, капитан дальнего плавания, привез маме туфли. Дорогого зеленого оттенка, на плоском ходу — вещь редкая, не подошла по размеру. Мама попросила их продать.
Я продала за боны — чеки, которые можно было потратить только в специальных валютных магазинах. Боны я тоже продала. Полчаса незаконных валютных спекуляций — две маминых зарплаты в моем кармане.
В девяностые я торговала средством для похудания. Не зная основ маркетинга, носила с собой фотографию себя же «до» и «после». Перепродавала модную обувь. Занималась репетиторством. Половине сослуживцев мужа писала контрольные и дипломные в юридический ВУЗ.
Я напоминала себе Достоевского. Федор Михайлович, как известно, был мот. Жил еле сводя концы с концами, от гонорара к гонорару. Зачастую ему нечем было развлечь жену, и они шли к витринам магазинов, освещенных газовыми фонарями. Он ей рассказывал, что бы купил и подарил, если бы деньги были. Когда те появлялись, мог прийти домой с ворохом подарков: биноклем, сумочкой из слоновой кости, мотком дорогих кружев, — и совершенно не думать о том, что домочадцы будут есть завтра.
Так и я: умела привлекать — не умела удерживать. Деньги шли ко мне, позволяли себя зарабатывать, но сбегали при первом удобном случае, как юная дева от старого вздорного мужа. Брак не клеился.
Я наводила порядок в квартире и выкинула старую коробку из-под духов, которые мама хранила на видном месте в спальне. Выкинула, повинуясь непонятному, неотвязному чувству «старью дома не место». Мама, придя домой, лишилась чувств: родительские накопления в валюте хранились именно там.
Уезжая в отпуск, озаботилась, как сохранить золотые личные резервы, и по совету мужа спрятала в старые кроссовки. Спустя время после отпуска благополучно выкинула их, не вспомнив о содержимом.
Я давала в долг, и меня обманывали. Нотариальные обязательства не помогали. Если я делала перевод с карты на карту, непостижимым образом часть денег пропадала. Когда я заработала самые большие комиссионные в своей жизни, то слегла с болезнью на месяц. Потом я избавилась от денег.
Большую часть жизни я провела в заложниках у золотой краски за восемь копеек. Удивительным и непостижимым образом деньги в моей голове сплелись с позором и виной. Детским комплексом, детской травмой я была запрограммирована избавляться от денег любым способом. Лишь бы не стоять у стены позора и не слышать «Ты — воровка!».
Когда тебе шесть, больно и страшно по-другому. Тебя отвергают, ты вне любви. Ты плохой, гадкий, виноватый. Ты даже не достоин стать пионером. Невыносимое чувство вины ломает. Некоторых — навсегда.
Деньги — страшнейшее зло. От них все беды. А вот если нет денег — ты не виноват. Нет денег — тебя любят. Я прожила с этим посылом из детства много лет.
Много лет внутри меня жил маленький запуганный изгой. Пока я не разгадала истоки собственного заклятия.
Когда моя младшая дочь, в те же шесть лет, прихватила магнит с рыбкой Немо из барселонского океанариума, я отнесла эквивалент кражи, полтора евро, в церковь и зажгла электрическую свечку местной святой.
Памяти той, в трусах и майке, с синяком на коленке, размазывающей слезы на кухне под стенгазетой.
Памяти тех, кого сломало чувство вины.