6
- Алло, Сонь!
- Что?
- Ну, Сонь!
- Что?
- Со-онь!
- Ну, что? Я здесь.
- А чего молчишь?
- Я не молчу.
- Так. Сонь, привет. Ну, как ты?
- Ничего…
- Слышу я, какое это «ничего»… Как родители? Отпускают тебя со мной в Павловск?
- Отпускают. Мама только увидела, что я реветь собираюсь, так сразу и разрешила. Я с роду, Паш, столько не плакала, как последние дни. Так они теперь переживают, как бы я не разболелась на нервной почве, предки мои. У меня ангины часто бывают, ну вот они и боятся.
Мама, разумеется, пыталась что-то начать. А папа говорит: «Ну, ты же разрешила им сходить в Филармонию». Мама вспыхнула, конечно. Сказала: «Делайте, что хотите».
- Понятно…
Молчание.
- Сонь!
- Что?
- Ну, Сонь!
- Что?
- Со-онь!
- Ну, что? Я здесь.
- Ну вот, уже лучше. Мы же не будем грустить, да?
Вздохнула.
- Не будем? Правда?
Опять вздохнула.
- Со-онь!
- Хорошо… Конечно, не будем… А я вот назло им вообще не буду Новый год встречать. Назло уйду к себе и спать лягу.
- Сонь. Ну, мы же договаривались. Будем стараться всех любить. Хорошо?
- А я все равно спать уйду!
- Сонь!
Вздохнула.
- Со-онь!
- Ну, хорошо. Только потому, что ты просишь. Посижу десять минут, и пойду спать.
- Вот и хорошо. А ты посиди полчаса. А в десять утра я приеду. Поедем в Павловск белок кормить.
- Поедем… Паша, а я придумала, что тебе на Новый год подарить. Ну, то есть, что подарить я давно уже придумала. А я придумала еще тебе Новогоднюю открытку. Все ведь посылают друг другу новогодние открытки. Ну, и я тебе придумала.
- Ну, хорошо. А я тебе завтра еще позвоню. И в Новый год позвоню. А в десять утра первого января заберу тебя и поедем.
- Хорошо, Паш.
- А ты обещаешь, что не будешь грустить.
Опять вздохнула.
- Обещаешь, да?
- Ладно, Пашенька, обещаю. Если вот прямо сейчас не разревусь. То точно обещаю...
7
Легче птицы переносится Суламифь через ограду и без слов, со стоном счастья обвивается вокруг царя. Так проходит несколько минут. Наконец, отрываясь губами от ее рта, Соломон говорит в упоении, и голос его дрожит:
- О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!
- О, как ты прекрасен, возлюбленный мой!
В электричке было пусто. Одни они сидели среди незанятых деревянных скамеек. Сидели рядышком. Держались за руки. Вышли из поезда и на платформе тоже оказались одни. Двери закрылись. Электричка загудела и застучала колесами дальше. Спустились и мимо белых берез, вдоль забора, подошли к парку. Сонная бабушка-кассир из окошка киоска выдала им два билета.
- С Новым годом!
- С Новым годом. С Новым годом. Одни будете сегодня гулять.
Вошли.
Павловск встретил их белым снегом, холмами, чернеющими рощами, колоннадами павильонов, заснеженными прудами, мостиками, излучинами заметенных речек. И совершенною посленовогоднею пустотой. В парке никого не было.
- А почему сюда, а, Паш?
- Не знаю, я тут раньше часто на лыжах катался. Ну, и… красиво! А потом тут белки. Ты же любишь белок? Они рыжие. Эх, жалко Таську не взяли. Хотя она, наверное, всех белок бы и распугала.
- Ну, да, Таська была бы счастлива. Ты же, Пашенька, ее любимый мужчина. Она абсолютно уверена, что ты приезжаешь в Никольский специально к ней.
- Ну, в этом есть доля правды.
- Что? Вот так, значит?
Вырвала у него свою руку и побежала вперед.
- Ну, и дружи со своей Таськой.
И увидев, что он собирается догонять, запрыгала на месте.
- Не догонишь, не догонишь!
Бегали по дорожке. Забегали в снег. Снег вздымался под ногами, пылился, белым пухом повисал на одежде.
Поймал. Схватил ладошку. Притянул к себе.
- Стоп-стоп-стоп, Паш! А кто обещал думать? А? Кто обещал быть взрослым и ответственным?
Отстранился. Вздохнул. Потер лоб.
- Думаешь, это легко? Когда ты вот здесь, рядом?
Опять выдернула руку. Засмеялась.
- А вот я все равно убегу от тебя.
Опять побежали. И неожиданно из зарослей, из плакучих кустов выскочили на широкую поляну.
Поляна была на холме. Внизу, под холмом сбегали лощины к извивавшейся замерзшей реке. На краю поляны, возле обрыва стояла ива. Тонкими, припушенными снегом веточками искрилась под неярким январским солнцем. Под ивой – утонувшая в снегу скамейка. Вдалеке, на другом холме белела среди высоких деревьев ротонда - строгие колонны, расставленные по кругу.
Соня бежала от него мимо кустов по дорожке. А дорожка и вела туда, прямо к иве и стоящей под ней скамейке. Когда поняла, что Павел догоняет, и сил больше нет, вскочила на скамейку. Тот подбежал и остановился чуть поодаль. Оба улыбались, тяжело дышали. У обоих щеки пылали. Кровь с молоком. И глаза блестели от ветра.
Пашка сделал несколько шагов, все еще запыхавшись, подошел совсем близко и взял ее за талию. Соня стояла на скамейке и от этого была одного с ним роста. Даже чуть-чуть выше.
Он смотрел на нее. Она смотрела на него.
Медленно-медленно потянулся к ней, не решаясь – можно или нет.
- Паш, - прошептала, - Подожди. Я ведь обещала тебе открытку новогоднюю подарить. Помнишь?
Он кивнул, не отводя глаз.
- Только это сюрприз, как и обещала. Хорошо?
Он опять кивнул.
- Тогда глаза закрой. А то сюрприза не получится. Ладно?
И он еще раз кивнул.
Он был с ней. Она была рядом. Во всем этом снежном холмистом мире никого не было больше, кроме них. Ива. Заметенная скамейка. Тишина. Никакие сюрпризы не могли помешать тому, что происходило и что должно было происходить. Поэтому он закрыл глаза, даже не думая про сюрприз.
А Соня с улыбкой посмотрела на него, зажмурившегося, коснулась пальцами его волос, глубоко вздохнула, наклонилась, зажмурилась сама, положила руки ему на плечи, и сделала только движение, чтобы он потянул ее к себе, а когда он и правда потянул, сама обвилась вкруг него руками и прильнула губами к его губам.
- С Новым годом, Паша.
- С Новым годом, Соня.
Он обнимал ее одной рукою. Другой гладил ее волосы под капюшоном. И покрывал поцелуями ее лицо. И губы их соединялись и никак не могли разлучиться.
Когда остановились, то стали смотреть друг на друга. А он все гладил ее. А она поймала эту огромную его ладонь, и с благодарной нежностью поднесла к своим губам, и поцеловала. А он смутился. Хотел отобрать. Но не дала. Прошептала:
- Мое…
И она сама гладила его лицо своими ладошками. И сама тянулась губами к его губам. И сама крепко-крепко его обнимала.
Прошептала, когда устали целоваться:
- Ну, что? Угадала я с новогодней открыткой?
- Угадала. А у меня тебе тоже открытка есть, - тихо сказал Павел, - Только ты не закрывай глаза. Хорошо?
- Не закрою.
- Просто смотри на меня. Ладно?
- Угу.
Отвел ладонью ей волосы со лба. Большим пальцем смахнул снежинку со щеки. Пальцем указательным провел по лбу, по носу, спустился к губам. Провел пальцем по губам, едва касаясь.
- Я люблю тебя, Соня.
- Ой!
Она скользнула со скамейки, обхватила его широкую спину обеими руками. И там, где куртка была расстегнута, прижалась щекой к его груди. Просто вжалась вся в него. И вот так вот прижавшись, прошептала:
- И я люблю тебя, Пашенька. Я люблю тебя, я люблю тебя, мой Царь Соломон.
И так долго-долго стояла, прижавшись.
- Господи, как хорошо!
Отняла щеку, ткнулась подбородком ему в грудь и посмотрела на него снизу вверх:
- Ах, Пашенька, это так ужасно, что я маленькая! Правда? Это так ужасно быть маленькой, когда так хочется любить тебя! Ведь Суламифь была еще младше меня. Но полюбила Соломона, и ей все-все было можно. А я тебя так люблю, Паш, как никакой Суламифи не снилось!
- Ты большой, Пашенька. И ты мой царь! – и опять поймала его руку и поцеловала.
Шли и шли по белым дорожкам. Останавливались на горбатых мостиках. Смотрели на речки, пруды. Находили ступеньки. Он поднимал ее с легкостью и ставил повыше. Так было удобнее целоваться.
- А ты, Пашенька, сразу в меня влюбился? Там, на лестнице?
- А ты?
- Нет, ты первый скажи.
- Ну, вообще-то, да.
- А с Петей вы сговорились, чтобы тебе меня провожать?
- И откуда ты все знаешь?
- А потому, что это было видно, как вы все врали там на кухне. Вы с Петей – вруны. И Маша это сразу поняла.
- Да, Маша у нас зоркая. Она нас насквозь видит.
- А я тоже зоркая, между прочим.
Дошли до белых колонн, стоявших по кругу.
- Красиво тут, среди колонн. Не замерзла?
- Нет.
- А я тебе стихотворение написал. Вот.
- Подарки продолжаются?
Немного смутился. Пожал плечами. Протянул сложенный лист.
Сняла варежки, отдала Пашке. Повернулась и спиной прислонилась к его груди. Он расстегнул до конца куртку и закутал ее полами, прижав плотнее к себе.
Развернула лист и стала читать.
Зимняя сказка. Смешная идиллия.
Прелесть прогулок по рыхлому снегу.
И от ресниц, припорошенных инеем,
Странная свежесть и томная нега.
Дивная сказка! Смешная, не правда ли?
Я любовался твоими глазами.
Тихо снежинки кружились и падали,
И на щеках у тебя замерзали.
Я согревал эти щеки заботливо.
Я целовал их самозабвенно.
Что-то несвязное словоохотливо
Губы шептали проникновенно.
От поцелуев снежинки растаяли
И потекли по щекам откровенно.
Странная сказка. Смешная, не правда ли?
Кем-то непознанным благословенна.
- Паш! – повернулась прямо под курткой, также тесно прижимаясь, и взглянула на него, - Паш, ты у меня удивительный.
Слезы были на глазах.
- Я старался.
- Пашенька, я спрошу? Можно? А ты … ты в Бога веришь?
- Я? – смутился, - Ну, да. Я – верю. Ну, не так, как Петька, конечно. Петька – он настоящий православный. В церковь ходит. Но я – верю. А ты?
- А я, вроде бы, Паша, и не верю. А вот сейчас понимаю, что верю. Я вот сейчас понимаю, что про Адама и Еву – все правда. Я вот точно совсем понимаю, совсем-совсем точно – ты только не смейся – я понимаю, что я из твоего ребра, Пашенька. Потому что мне без тебя никак. И как мне жить дальше, я не понимаю. Потому что я – из тебя. Ты же не бросишь меня? Нет? Пашенька, ты же не бросишь меня, из-за того, что я маленькая? Не бросишь? А то ведь я тогда и умру.
И еще тесней, еще ближе прижалась к нему.
- Можно тут жить у тебя за пазухой? Можно?
Начало смеркаться. В небе среди редких вечерних облаков загорелась луна.
На холме, над темной лощиной, среди белых колонн они стояли, обнимая друг друга.
Высокие деревья развешивали над ними тонкие заснеженные ветки.
Суматошные воробьи перестали чирикать и молча глядели с кустов своими опаловыми глазками.
Красногрудые снегири и маленькие желтогрудые нежные синички новогодними фонариками замерли среди опушенных снегом ветвей.
Черные крикливые вороны прекратили свой вечный гомон и с немым почтением застыли на верхушках высоких елок.
Ненакормленные нынче рыжие белки выходили на поляну, умильно складывая на груди пушистые лапки, и кланялись.
А Тот, о Ком они только что так неуверенно говорили, невидимый из-за набегающих облаков, улыбаясь, глядел с небес на творение рук Своих.