Современную литературу мы не любим уже давно. Это настроение нарастало в прогрессивной части общественности десятилетиями, и постоянно припоминаемый вал «возвращенных имен», стал не более чем финальным аккордом окончательно возобладавшего где безразличия, а где ненависти.
Советская литература проиграла поле битвы классикам еще до того, как партбилеты начали швырять на стол. Само название популярной серии тех лет «Классики и современники» говорит, конечно же, об иерархии. «Классики» вперед и с большой буквы, «современники» - после и с маленькой. Из почти двухсот пятидесяти книг меньше десятка принадлежали ныне живущим авторам. Получается, что затеяна она была для широкомасштабного взброса стариканов из XIX века в сознание простого люда.
В принципе, то была диверсия. Бездумная акция по самоуничтожению. Впрочем, при том объеме и потоке издаваемой современной прозы, свои плоды она дала много позже. В советское время все же в современных авторах нехватки не было. Тех из писателей, кто жил годами поближе, можно было купить свободно.
Так называемые интеллектуалы не любили современную литературу не столько за идеологизированность и слабый художественный уровень, сколько за то, что она писалась и созидалась здесь и сейчас, говорила о дне сегодняшнем, и между делом напоминала образованному человеку, что особого положения у него в обществе нет. Романы о врачах, учителях, ученых, архитекторах, режиссерах и писателях шли наравне с нескончаемой фабрично-сельскохозяйственной сагой. Наверное, это было неприятно. Хотелось чувствовать себя чем-то особенным, богемой (а этого не давали ощутить даже Трифонов или Бондарев), и вовсе не в духе Пуччини.
Но и народ, глотавший между делом как проблемный, так и беспроблемный советский роман в какой-то степени тоже хотел оторваться от действительности. «Все станки, станки», с этим в сфере госиздата как-то переборщили.
Влияла на умы и общая противоречивая (а как же, диалектика) идеологическая установка, в которой настоящее действительно не претендовало на что-то большее, чем миг. Советский народ завис между светлым будущим и проклятым ветхозаветным прошлым. Но и там, и там чудилось ему нечто новое, еще непознанное и неосвоенное, а значит обязательное к усвоению. Ведь это соответствовало общей установке на познание. Мир настоящего был прост, то есть не просто познаваем, а вообще уже познан. За пределами сегодняшнего дня начиналась тайна. За столбиком с надписью СССР лежало нечто совершенно неясное. Все это манило своей необычайностью, а гражданину предлагали и без того известное. Народ хотел читать про шпионов, полицейских и воров, а не про колхозников, про графов и баронетов, а не про рабочих.
В позднесоветские времена классики окончательно возобладали над современниками. Они все были из иных времен или неведомых пространств. Таинственные гости в нехитром советском настоящем. За классиками был статусный перевес: их издавали многотомными дефицитными подписками, они доминировали во всех жанрах. Подводя гостей к книжной полке, хвастали перед гостями, конечно же, не последним романом Ананьева или Сартакова. Современников если и почитывали, то на досуге, выборочно – то было чтиво, беллетристика, бесспорный второй и третий ряд. Выхватывали дефицитную «Роман-газету» с чем-нибудь таким сенсационным, остреньким. Брали очередную эпохальную эпопею, под которую приятно было заснуть. Повести и рассказы о строителях Байкало-Амурской магистрали, молодых колхозниках и рабочих, не говоря о тех, где авторы были «озабочены нравственным обликом строителя коммунизма» спокойно стояли на полках магазинов. Советские люди все чаще предпочитали «вечное» – Гомера, Шекспира, Бальзака, Золя, Толстого, Тургенева, Чехова, Дюма или Конан Дойла.
Мало что изменилось с тех пор. Разве что ряд классиков расширился. Оказалось, они есть в каждой дыре и помойке. Классики модернизма и постмодернизма, дадаизма и символизма, авангардной прозы и фантастики. Классики из Африки и Азии. Классиков стало так много, что стало не продохнуть.
В советские годы основным потребителем современной литературы во всем ее многообразии оставался обычный люд. Читали все, что выходило - детское, историческое, научно-популярное, про войну и про «горе одному», про установление советской власти в Туркестане и темпограды будущего, да мало ли еще чего. Советская издательская индустрия, если говорить о родах и видах, сейчас из далеко не прекрасного далека видится вполне нормальной, обслуживавшей все запросы потребителя кроме порнографических и идеологически невыдержанных.
Потеря массового читателя - с одной стороны и извращенный культ классики, господствующий в образованном слое с другой, предопределил провал всей современной российской прозы, ее нынешнее самодовольное бытование в пределах тиражей в 2-5 тысяч экземпляров, ее бесконечную погоню за вечностью, от которой она в действительности становится с каждым годом все дальше и дальше.
Читатель, насытившись любовью, детективом и фантастикой, вполне мог вернуться к рутинной прозе среднего эшелона про семью и про работу. Но такой прозы не было. На книжных полках стояли одни «шедевры», «новые классики». Сбылась мечта идиота – интеллигенты убили литературу во имя канона, существование которого никогда не подвергалось сомнению. Претензии были только с точки зрения персоналий.
Эта шедевральная идиотия продолжается и ныне. Книги пишутся для премий, а там нужно только вечное.
У возникших проблем с современностью есть еще одна причина – потеря чувства исторической перспективы, ощущения движения, процессуальности. Сегодня имеет смысл только тогда, когда за ним следует завтра. Если будущего нет, остается жить в одном времени, в прошлом.
Даже отрицательная перспектива способна породить приличную прозу. Нечто подобное случилось с поздней советской литературой. «Так больше нельзя» - основной ее лейтмотив. Бондарев и Распутин, Айтматов и Астафьев в тревожном ожидании недоброго завтрашнего дня всматривались в современность.
У нас же нет никакого завтра. Ни побед, ни поражений. О первых писать глупо – одно вранье. О вторых – боязно, кто ж такое напечатает? Нынче пессимизм, это далекоглядящее радостное ожидание будущего, не в моде. Всю историю страх и скептицизм спасали человечество от гибели и вот теперь они цензурируются. Трезвое отношение подменяется плоским позитивизмом, гулением идиота, радостно ползущего к бездне.
Не стоит забывать и про классовый аспект, о котором вскользь было упомянуто выше. Классика – всегда предмет элитного потребления, рафинад. Высшим слоям надлежит потреблять его, а не дешевый сахар-песок современности. Возлюбить современное – значит опуститься. Отсюда типичный выбор в опросах: Донцова или Сорокин? Ныне живущий писатель с его заботами о насущном, запечатленными в тексте, – это все ванькина литература. Элита должна витать в облаках.
Собственно поэтому все разговоры об историческом повороте в отечественной литературе тоже вранье. У нас теперь нет не только настоящего и будущего, но и прошлого.
Начнем с малого. Победители вновь переписали историю.
Сколько крику было 30 лет назад по поводу марксистского литературоведения, заставлявшего детушек в школе писать о типичных представителях, изобразившего прошлое русской литературы в виде пантеона революционеров-демократов. Требовали объективности. В итоге добились, как обычно бывает в таком случае, противоположного, правда с сохранением той же методики. Нынешний пантеон литературных богов прошлого скроен по той же мерке – борцы с системой. Но если в советском литведе, прогрессивная литература все-таки была исторически-ограниченной и блуждала, а, стало быть, поэтому требовался социалистический реализм, отражавший новую эпоху вместо тухлого критического, то в нынешнем канон непогрешим. Никаких детей времени. Вековечные классики. Не банда двоечников. В них ценно сопротивление времени, а не соответствие ему.
В самой же прозе обращенность к историческому прошлому является все тем же признаком антиисторизма, воспевания вечного и абстрактного – человечности, империи, ГУЛАГа, величия аристономии, низости подлого сословия и т.д. Взгляд, который и я не раз выражал - о том, что перед нами примитивный перенос современных паттернов мышления и идеологических штампов, верен лишь в первом приближении. Пришпандорить современные темы и проблемы к старому времени просто так не получается. Надо адаптировать. И вот в итоге такого рода операций по соединению несочетаемого неизбежно возникает абстрактная картина, которая ни к какому из времен не имеет прямого отношения, фантом, порожденный авторским своеволием, не более того.
Современность любит конкретику. А классичность дозволяет рассуждать в обтекаемых формах и выражениях. Понятно, что быть классиком в нашем извращенном изводе много выгоднее. Ведь брать факты и детали можно только обратившись к социальным вопросам. А у нас в современных текстах общественно-исторический контекст, как правило, везде опущен. Или заменен политикой. По-настоящему современный текст, современный писатель в отрыве от общественных проблем непредставим. Еще раз подчеркнем - общественных, а не бытовых, общественных, а не политических. То есть, имеющих не только индивидуальный охват, связанных не только с вопросом борьбы за власть, не только с модными нынче в блогах и официальной печати темами, а обращенных к обществу как к целому.
Современность подразумевает тотальность, социальный и даже социологический масштаб мышления. Наш писатель их всячески отрицает, путая с тоталитаризмом. Но классика потому и стала классикой, что была вовлечена в тотальность современности. Все классики когда-то были современниками. Не потому что жили в определенную эпоху, а потому что писали в первую очередь о ней и нуждались в читателе - современнике и собеседнике.
Сергей Морозов