I
– Мы все еще молоды, помнишь?
– Я помню.
Я помнил и то, что я молод и то, что свершившихся мечт было куда меньше, чем провальных. Я обошел Ее сзади, пытаясь обхватить руками робкий стан, но руки мои не слушались, а рвались прижаться по швам, словно там им и место. Словно так и должно быть. Словно я – солдат, лишенный права на сострадания.
– Не забудь своих обещаний, – продолжала Она непослушным голосом. – Ты всегда будешь со мной. Ужель это не согревает твоих озябших рук?
И Она вцепилась, как репей в шерсть животного, в мои окоченелые руки. Она гладила их, запускала в свои волосы, целовала, хватая крохотными пальцами, шепча неразборчивые молитвы. Я отстранялся: боялся Ее, как приговоренный боится эшафота. Я пытался вырваться, закрыть ладонями уши, сделаться глухим, как червяк. Я хотел быть червяком. Она утихла и еле слышный ропот заполнил комнату. Я оглянулся, но Ее уже не было. Ее поглотила густая темнота, сочившаяся из дверного проема. Я опустил руки, направился к окну, чтобы уровнять силы тьмы и света, но ничего не вышло: солнце давно пряталось за облаками, и я не понимал, когда это произошло, ведь совсем недавно я вернулся из белого плена ясного дня. Я не знал, сколько времени прошло, и был ли день, был ли свет. Я помнил свет. Хотел его помнить… ощущать тепло на озимых щеках и дышать теплым воздухом. Я хотел быть цветом, прорастающим сквозь грунтовую твердь, тянущимся к солнечным лучам истонченными лепестками, но тьма не отпускала меня. Она вгрызалась в чресла, тянула, засасывала, как воронка корабль, терпящий бедствие. Я был слаб для борьбы; сдался; отправился к Ней сквозь кисею празднества одиночества.
