"Бабка с дедом разругались. Точнёхонько, отрубив тридцать девять совместных. Сначала, семейству казалось — бузят, балуют. Заскучали — решили разнообразить досуги. Но, потом, когда Глафира Марковна съехала с тремя чемоданами и Барсом в свою собственную квартирку. Была у неё, по оказии. Судьба — как заранее знала — сподобила к покупке. А, Семён Палыч остался в родовом гнезде и даже расширился. В бывшей жёниной комнате устроил себе кабинет. Любил стихи пописывать. Не больно-то, но — от души. Дети и внуки призадумались. Раскинули диспозиции, навели справки, разузнали планы. Репу зачесали — наскоком не решить, ежу понятно! У бабули характер — кремень. А, стихоплёт обидчив, яки воспитанница пансиона. Договорились меж себя — обождать. Город городом, а «домик в деревне» у них общий. Глядишь, договариваться и придётся.
Весна уже прогрела и протаяла, осевшими снегами, землю. Воздух засвербил свежестью, пылом и романтизмом. В погожий апрельский день, противоборствующие стороны встретились у калитки. Дом был отстроен давно — крепко, ладно, на всех. И располагался посередь большого ровного участка. Именно — на краю не бойкой деревеньки Глухари. Вдоль одного забора — поле, вдоль другого — лес. От ворот струится собственная нахоженная тропка в сторону общинных владений. А, меж — пустое, никем не занятое пространство. Отшибники — так именовали семейство в Глухарях.
Дед, задумчиво обозрел владения, строго глянул на супружницу и возгласил: «Судеты!»
Глафира боязливо скосила глаз на тощеватого, слегка сутулого рифмоплёта — «уж, больно мудрён выражениями» — и замерла, ожидая понятного.
«Говорю. Это — наши Судеты. Как явлено на одном памятном знаке — «Ein Volk, Ein Reich, Ein Führer». Что в переводе — «Один народ, одно государство, один вождь», — хлестанулся дед, и по-простому, — «как делить будем? Оное».
Поняв намёк и сразу не согласившись, Марковна махом раскрыла кованную створку и решительно зашагала к крыльцу. Палыч, поскрёб переносицу, протянул: «Нуууу…» И двинул следом. Первый заезд сезона не задался!
Прибывшие к полудню домочадцы обнаружили демаркационную линию из битого красного кирпича, завезённого ещё осенью — новую печь сладить. Коя располосовала участок на две части: «дедова и его прихвостней» и моя. Так пояснила свои труды египетские Глафира. Семён, сидя в шезлонге — на своей половине — корчил страдальческие рожи. Но, молчал. А, попробуй!
К началу лета кирпич заменила рабица. В рост вышиной, на толстеньких металлических столбушках, она развалила прежний общаковый мир на два суверенных. Дети заказали и завезли работяг. Те, прорубили на дедовой территории отдельный вход в дом. Обустроили и облагородили парадное и околь. С крылечком, завалинкой и тротуарной плиткой на дорожке. Чтоб, «честь по чести». Не хуже. Чем у некоторых.
Бабка купила индюка. Выгуливала его с хворостиной недалече от «берлинской» и кликала ласково: «Сёма, Сёма, Сёма… Иди ко мне, поганец. Жратвы насыплю». Дед пыжился, но придумать ответный ход — интеллигентность не способствовала.
Иногда, они как поселенцы на свиданке, примыкали к ячеистым ограждениям и общались. «Ты всю молодость мою сгубил», — рыкала Марковна.
«Это ту, что ещё при монгольском иге закончилась?» — витийствовал супостат.
«А, хоть бы, и так! Всё одно — жалко! И не пожила совсем. Для себя-то. Всё борщи, подгузники, грядки», — закипала супруга.
«Во времена твоей фертильности подгузники ещё не родились в голове гения. Наши дети какались в пелёнки», — придирался дед.
«Да, ёть твою! И когда ж ты заумь прекратишь. Мы с Барсом потому и ушли — сил нет головоломками с тобой перекидываться. Душа простого хочет. Как прежде!» — стонала Глаша. Подхватывала пышного полосатого «карася» Барсика и шла понуро в своё крыльцо. Щедро плескала в миску утрешнего молочка. Устраивала субтильный зад на табуретке и погружалась в воспоминания. Изредка, вскидываясь: «Ах, ты батюшка! Ну, орёл! Орёл!» Утирала слезу, улыбалась. И мягчела сердцем.
Палыч стал ночами плохо спать. То и дело выходил во двор на перекуры. Глядел тоскливо на полную луну и бормотал: «Боги, боги… Какая пошлая казнь…» Запахивался покруче в тулуп, наговаривал какие-то рифмы, строки… Вернувшись в натопленную комнату, садился к столу и чиркал чернильным по линованному листу.
Осень ещё не разукрасила растительности широким мазком. А, лишь тронула красными, жёлтыми, багряными, охристыми точками, штрихами, полосами. Когда внезапно нагрянувшие родственнички, невзначай напомнили о близящемся юбилее. Сорок лет — в одних окопах!
«Тоже мне, праздник», — ворчала Глафира, — «это ж, считай, пожизненное. Теперь, столько и не дают!»
«Лучше б — четыре по десять. Может Муза и не покидала бы меня. Так несвоевременно… Она, однако, тишину любит. И благолепие. А, тут — индюки и скандализирующая общественность», — пыхтел Палыч.
«Индюк ему мой не нравится!» — откликалась бабка. И: «Сёма, Сёма, Сёма… Иди — я у тебя пёрышко выдерну. Рифмоплёту подарим. Шедевры записывать».
В назначенный день, торжество — однако — состоялось. Два. И шли они параллельными сценариями. Приглашённый народ — дети-внуки, друзья-приятели, местные «глухари» — сначала пил и закусывал на одной половине. А, потом шёл на другую. И дублировал тосты, славословия и подарки. А, чё заморачиваться!
Похорошели быстро — с двойной-то дозы. К сумеркам уже начали расходиться. На машинах, такси, тяглово покинули угодья — довольные и весёлые. Поминая «рубиновых» — «не отчудишь — не прославишься!»
Уже совсем стемнело, когда женская фигура укромно прошла к лазу в рабице. И замерла, прислушиваясь. Одномоментно, с противоположного крыльца осторожкой спустился мужчина. И потопал к той же прорехе. Оба несли в руках поклажи. Завидев друг друга, смутились. Постояли в нерешительности. Баба дерзко ступила вперёд и протиснула куль в дыру. Мужичок, вдохновлённый маневром, повторил фокус. Подхватили взаимные «дары волхвов». И заспешили к себе. Не доходя до бревенчатого угла, дед тихо окликнул: «Ты это… заходи, если что…»
Глафира кивнула, шмыгнула носом — ну совсем, как девчонка! И понеслась в дом. Подарки смотреть!"