1999 год. Пошёл с одной барышней в консерваторию. Вернее, она меня повела. Решила приобщить меня, понаехавшего, к высокому, чистому и светлому. Ибо я, ввиду полного и бесповоротного отсутствия слуха и музыкальных дарований, о музыке мог судить только по её громкости. И да, там свет в зале не гасят.
Повела меня не на кого–нибудь, а на Хворостовского, билеты на которого распродавались ещё до того, как выходили анонсы о предстоящем выступлении. Да и стоили они, что вот ваше ведро урана. Решила бить по мне сразу крупным калибром. Расплющить, сровнять с землёй, втоптать в грязь, выбить дурь.
Девушка была из–под очень богатого мужика: замок в ближайшем Подмосковье, несколько акров земли, красивая до обморока, умная. На такой бы жениться, но они все уже заняты и менять своё географическое, а уж тем более финансовое положение не собираются.
А для всех остальных случаев у них есть те, с кем им хорошо и без статуса эсквайра.
Привезла меня на своём джипе–вездеходе, заставила в машине надеть бахилы, чтобы по грязному снегу пройти ко входу. Вошли в здание.
Яркий свет, полушёпот, шарканье ног, торжество и нега. Я помог ей раздеться: снял с неё скромную дублёнку стоимостью в годовой бюджет Никарагуа и Новой Гвинеи и передал в гардероб. И мы вошли в храм музыки.
Места у нас были в партере. Расположились в креслах. И тишина. Тишина такая, что шорох ресниц слышно. Все ждут маэстро. Я тоже весь сжался: я–то вообще не в курсе, кто это такой.
И тут на сцену вышел он. Зал встал. Аплодисменты. Аплодисменты, переходящие в овацию.
Странно: человек ещё звука не издал, а ему уже авансом такое. Это, наверное, для того чтобы после концерта не торчать в зале, выкрикивая «Браво!», а быстрёхонько, распихивая дам в лорнетах, добежать первым к гардеробу и получить по номерку своё пальто. И сразу проверить карманы: консерватория всё–таки, мало ли что.
Зал начал потихоньку приходить в себя, а я понял, что сейчас тут для меня уготован слуховой Ад, кишки, расчленёнка, ещё раз Ад, семь кругов, содомия, сатанизм, БДСМ 80–го уровня.
И полилась песня.
Самое удивительное, что я тоже, как и другие, стал смотреть на сцену.
Пропуская чарующие звуки пения, пытаюсь определить градус наклона крышки фортепиано, сосчитать количество вертикальных блестящих труб на заднике, взвешиваю в уме килограммы гипса в лепнине — и вдруг вспоминаю, что пейджер не отключён!
И звуки стали ярче в этот момент, и музыка прозрачнее. А я тихой сапой полез в сумку–берлогу придушить этого писклявого тамагочи.
Сколько длилось путешествие руки по закоулкам сумки, я не помню. Хворостовский за это время, текущее просроченной патокой в моей голове, мог дать европейское турне и снова вернуться в здание Московской консерватории.
Пот предательски стекал по лбу, рояль поплыл. Моя спутница не ведала, что творит моя рука, в то время когда она, полностью поглощённая сценой, не отрываясь была там душой. И, по ходу, телом.
Наконец–то я его нащупал, подлеца. Ещё немного, и я снял его с предохранителя — нажал кнопку отключения. I save the Universe!
Уф! Теперь могу спокойно впитывать в себя весь диапазон знаменитого баритона!
И тут на меня обрушился залп оваций. Захлопали спинки кресел, люди вставали, кричали «Браво!». Я хотел им сказать, что, мол, спасибо, сам не ожидал, что так быстро удастся нащупать и отключить прибор. Но аплодировали не мне. Подвиг мой остался незамеченным.
Я бросил взор на сцену, где стоял упивающийся триумфом певец, а люди несли и несли ему цветы. Многие плакали, некоторые забыли об упавших на паркет шалях. И дыхание, дыхание зала. И платочки–платочки–платочки. Я такого на Курском вокзале ни разу не видел.
Когда всё закончилось, рояль захлопнули и все потащились, шурша промокшими программками, в фойе, мы с моей музой неспешно спустились в гардероб. Все уже разошлись, только дежурная по крючкам издалека устало высматривала нас:
— Вы знаете, у вас петельки не было. Я положила вашу шубу на тумбочку. И почему–то она вывернута была мехом вовнутрь. Наверное, вы торопились на концерт. Не волнуйтесь, я её вывернула. Вот!
И протягивает нам сказочное горностаевое чудо, переливающееся бриллиантовыми фракталами в свете великолепных люстр.
Я даже обрадовался: сдавали какое–то невзрачное, но дорогое фуфло, а взамен получаем такую роскошь!
— Серёжа, помоги мне её вывернуть. Ох уж эти заботливые труженицы вешалок, ну не предусмотрена в таких вещах петелька, для этого плечики существуют. Постоянно выворачивают наизнанку. Всё время забываю их предупредить.
— Но ведь так же лучше! Посмотри: мех, словно водопад, льётся!
— Водопады, Серёжа, они всегда внутри.
И тут это волшебное чудо в моих руках опять превратилось в бежевую фигню, которой и было до сдачи в гардероб. Горностай спрятался, только у невероятной шеи предательски выглядывали шерстинки, лаская её и не возбуждаясь.