Когда мне было шесть лет, меня часто оставляли с соседкой Олей — ученицей шестого класса. Оля была отличной нянькой, никогда не сюсюкала, разговаривала со мной на равных.
Мы вместе смотрели в красно–синих очках стереокартинки, делали уборку в квартирах, и я помогал ей делать уроки, стараясь сидеть молча и не греметь.
Однажды в наш хрущобный дом пришёл Первомай.
Оля занималась в студии художественной гимнастики, и в последнее время по вечерам её не было дома — тренировки.
— Серёж, представляешь! Нас на праздничных грузовиках провезут по всему городу.
— Как это «на грузовиках»?
— Грузовики с откинутыми красными бортами, в кузове будут лежать маты, а мы с девочками будем изображать акробатические этюды.
— Зыко!
— А я буду сидеть на продольном шпагате и махать флажком.
— Атас!
Оля побежала готовиться к выезду. А я пошёл к себе домой ждать Олю. Вечером наши семьи планировали совместно отметить День солидарности трудящихся за большим столом, и надо было помогать взрослым готовиться: не бултыхаться под ногами.
Бабушка понесла кастрюлю варёной картошки в квартиру Оли, но быстро вернулась. И я сразу понял, что праздника не будет.
— Оля? Что с Олей? — У меня задрожал подбородок. Я отбросил своего бутафорского медведя, и наверх.
Олина мама открыла дверь, и я молча прошмыгнул в квартиру с тяжёлыми портьерами. Оля лежала в белых простынях, на лбу блестели капли пота. Через всю постель лежала ярко–чернильная полоса — отсвет стоявшей на круглом столе узкой вазы с камышами.
Она чуть повернула ко мне голову и улыбнулась: «У меня всё хорошо, завтра увидимся». Лицо по цвету не отличалось от постельного белья.
Оля никогда не врала. Если сказала, что завтра, — значит, завтра. И я спокойно пошёл домой. Первомай соседи отмечали у нас. Не очень весело, но поднимали тосты за мир во всём мире, за Гагарина и космос и за не падать духом.
Вечером я подошёл к бабушке.
— Олю и девочек весь день возили на грузовике. А потом случился затор, и они долго стояли на площади Революции. Часа полтора. Потом колонна завершила круг, и всех повезли домой. А Олю — в больницу.
— Почему Олю не домой?
— Ноги свело судорогой. Как каменные. Встать не могла. И боль невыносимая. Но Оля не плакала, а махала флажком.
— А потом?
— Её вот и привезла санитарная машина домой. Еле на пятый этаж подняли: ей уколы сделали от судорог и обезболивающее.
— А ноги?
— Не чувствует их, всё онемело.
— Нет, я про другое. Они сошлись? Или её так на шпагате и поднимали?
— На шпагате? Я не видела, позже к ним пошла.
Я отошёл в сторону и попытался сделать шпагат. Сел почти до пола, но стало так больно, что поскорее поднялся. А как же Оля весь день так? Это же невыносимо! Весь оставшийся вечер я бродил по квартире и тренировался. У меня в паху всё горело. Но я представлял Олю с флажком и повторял упражнение ещё и ещё. И весь следующий день до восьми часов вечера, когда я обычно шёл к Оле, никак не мог угомониться.
Наконец–то радио пропикало долгожданный сигнал, и я бросился на лестничную клетку.
Прошмыгнув под рукой Олиной мамы, я подбежал к кровати. Девочка держала в руках учебник. Она была круглой отличницей вообще по всем предметам.
— Оля, ты как?
— Сегодня лучше, но доктор сказал, что встать смогу только через неделю.
— Так долго?
— Я боюсь занятия в школе пропустить. Потом придётся догонять класс.
— Ну ты же умная, догонишь.
— Буду стараться.
— А смотри, что я умею!
Я отошёл в центр комнаты, задрал руки вверх и шлёпнулся на шпагат:
— Алле–оп!
Оля со стоном резко оторвалась от подушки. Глаза её были полны ужаса.
— Как? Ты же не умел?
— Я старался тебя догнать.
— Иди сюда.
Я зарылся в её объятиях и слышал, как она вздрагивает.
— Я хотел, чтобы мне было так же больно.
Но Оля меня обманула в этот раз. Когда я прибежал к ней на пятый день, она уже на кухне разогревала чайник.
— Ты же сказала «через неделю»?
— Я не смогла.
Через полгода мы уехали из этой квартиры в противоположный конец города: родители путём обмена и ещё каких–то манипуляций сделали трёхкомнатную квартиру.
К Оле я приезжал раз в неделю. Но с каждым разом застать её было всё труднее: она продолжала неистово посещать кружки, секции и тащить разнообразную общественную нагрузку.
Прошло почти восемь лет, как бабушка встретила меня на крыльце:
— Серёжа, быстрее, про Олю в газете написали!
Мы с бабушкой уселись на диван, и она почти наизусть зачитала мне статью из «Славы Севастополя».
Оля работала на судостроительном заводе наладчицей, поставила какой–то рекорд, её выбрали на руководящую должность. Она улыбалась с фотографии на фоне станка в туго завязанном вокруг лба платке.
— Ба!..
— Давай, езжай быстрее!
— А она меня узнает?
Я позвонил в дверь. Открыла сама Оля. Изучающе вгляделась мне в лицо.
— Серёжа?
— Привет!
— Восемь лет…
Жила Оля одна — мама её несколько лет назад умерла.
— Помнишь, как тебя после парада на шпагате привезли? Не знали, как тебя в подъезд протиснуть. Решили вертикально, небось?
— Да уж. Ты меня убил тогда своим шпагатом! Как сел, у меня самой так болью резануло! Думала, что вот сейчас и умру.
— Это было первый и последний раз в моей жизни. А те стереокартинки ещё живы?
— Сейчас попробую найти в мамином шкафу.
Мы уселись рядом, нацепили красно–синие очки и стали листать открытки, доставая их по одной из пузатой коробки, сшитой из поздравительных открыток. Наверное, хотели вернуться в то время. Получалось очень плохо. Вернее, вообще не получалось. Я отложил коробку.
— А я тебе соврал тогда, что вижу стерео. Мне очки большие были, я то в красный окуляр смотрел, то в синий. Но, чтобы тебя не расстраивать, говорил, что вижу всё объёмное.
— А я замуж за курсанта выхожу. Через два месяца мы уедем служить на Север.
— Я там жил.
— Знаю. Мы вряд ли ещё когда–нибудь увидимся.
— Станем другими?
— И это тоже.
До сих пор не понимаю, почему она так сказала.
Но привычка вспоминать гимнастку Олю всякий раз, когда по телевизору показывают парад, осталась навсегда.