После школы я почти год работал плотником на судостроительном заводе, и меня под крыло взял старший коллега — бывший шахтёр.
Когда говорят «кулак с голову пионера», я понимаю, что это не гипербола. Кулачищи с футбольный мяч, сам такой гигантский гоблин, взгляд исподлобья, сканирующий по горизонтали.
Если ты не попадаешь в его поле зрения, значит, тебя не существует. Ты можешь погибнуть на его пути в любой солнечный день. По всей видимости, он там в шахте уголь добывал голыми руками. Вонзал их в породу, как в масло, вытаскивая полные пригоршни: «На, Родина! Ещё?»
В первый же день моей работы, после знакомства с цехом и его жителями, бригадир отвёл меня в сторонку:
— Бригада у нас дружная, мужики работящие. Если что, не стесняйся, спрашивай, мы тебе всегда поможем, подскажем. Захочешь что домой взять — я скажу как. Только сторонись Шахтёра. Хороший мужик, но если выйдет из себя, никто не выживет. У них в шахте авария случилась, и ему тросом грудную клетку перебило. И голову задело. Он год выздоравливал, а потом сюда пришёл. Если ты накосячишь, а он заметит, даже я тебя защитить не смогу. Поздоровался с ним — и в сторону.
Через неделю Шахтёр вдруг подходит ко мне:
— Я каждый день в январе в море купаюсь. Каждый. А ты?
Мои глаза упирались как раз в его солнечное сплетение.
— Нет. Я сразу сдохну, едва по колено войду.
— Жаль, что ты живёшь далеко, — я бы тебя с собой брал. Ты бы у меня через месяц в сталь превратился. У тебя голова бы стала — никакие сотрясения не страшны. А сейчас у тебя там кисель плавает. Вот ебану тебя по башке, и ты даже инвалидом побыть не успеешь.
Обеды мы приносили с собой в баночках. Разогревали в цеху корпусников в специальной печи.
Шахтёр всегда внимательно смотрел, что я на обед принёс.
— Картошка с котлетой. Так. Одна штука? Мне тебя домой на руках нести? Ты же сдохнешь на проходной от голода!
— Мне хватает.
— Да? Потому что жить тебе до тридцати лет. В тридцать ты сдохнешь.
— Почему? Что там в тридцать происходит? Тебе вот тридцать пять, ты же живой.
— Я и тебя переживу. А тебя микробы сожрут. Ха–ха–ха! Ты руки моешь перед едой?
— Конечно, вот, посмотри.
— Хуле тычешь мне тут? Я ни разу в жизни не мыл руки! Ни ра–зу! Н–на!
И мне в лицо выдвигается глобус его кулака с резкими глубокими прорезями морщин, описывающих трудовые континенты рельефами каторжного шахтёрского труда, сеткой меридианов и параллелей жизненных невзгод.
Ногти в траурной рамке, но гладкие. Я бы даже сказал, что какие–то ухоженные руки, но такие, из глубокоподземного мира троллей.
— Я ем этими руками, — продолжает громыхать горлом Шахтёр. — И во мне знаешь сколько микробов? Миллиарды. Они все тут!
Кулак–наковальня ударяется о его грудь, раздаётся утробный гул. Это микробы приветствуют своего Цезаря.
— Я ничем не болею. И не болел. А ты? Твоей пухлой медицинской книжкой, небось, человека убить можно?
— Нет, я не болею. В поликлинике был один раз — девочку провожал, она там работает.
— Ты мне тут не пизди! Увижу у умывальника — убью нахуй! Засуну мыло в пасть и буду смотреть, как ты его дожёвываешь, пуская носом пузыри!
— А если без мыла?
— Мм. Хуй с тобой, без мыла можно. Микробы должны быть в человеке. Они всякую левую заразу ещё на входе мочат. Я землю есть могу. Я из лужи могу напиться, и мне ничего не будет. А ты сдохнешь! Если меня держаться не будешь. Я — плотник шестого разряда! Я — шахтёр высшей квалификации! А ты — тень.
Шахтёр резко хватает меня в охапку, моя набитая картошкой щека расплющивается о его робу. Он оборачивается к жующей бригаде:
— А кто Серёгу тронет — убью! Ебану, как утром по будильнику! Пружины, блять, из жоп повылазят!
Потом это стало его расхожей фразой. Он мог посреди обычной мирной работы цеха остановиться и гаркнуть: «Серёга, тебя никто не доёбывает? Ты только скажи — я его порву, как ту корову на картинке в гастрономе!»
А все что? Все ничего. Меня и так считали за «сына полка». Наверное, из–за возраста: чистые глазёнки, рубашонка белая, пятки вместе, носки врозь. У любого зверя дрогнуло бы сердце. А тут просто работяги «в пятницу ходили с женой в варьете, там девки ногами танцуют, жена до сих пор не разговаривает».
С тех пор я руки никогда перед обедом не мыл. Не из–за страха узнать, что мыло «Земляничное» на вкус ничего общего с ягодой не имеет, а чтобы не расстраивать Шахтёра.
— Показывай!
Я протягиваю руки. Все в клею, лаке, пудре опилок.
— Вот то!
Летом я пришёл на последний день работы — увольнялся для поступления в училище. Купил спиртное, еды приволок. Посидели в обед, поговорили. Наслушался всяких служивых баек, хохм, приколов и «что делать, если». Шахтёр ничего не рассказывал. Он вообще мало всегда говорил.
— Ты это. Заходи.
И стакан в себя.
Зашёл я только через год. Когда увольнения стали не событием, а нормой и появилось время не только успеть отдать свой сексуальный долг обществу, но и заняться чем–то более полезным.
Мне все обрадовались, обступили, задёргали: форма к лицу, повзрослел, подрос, как жизнь.
И тут до моего вымуштрованного мозжечка доходит, что у меня чистые руки! Сейчас Шахтёр зайдёт, а я как последнее чмо!
— А Шахтёр где?
Все как–то замялись. Бригадир негромко:
— В больнице. Голова. Было несколько срывов, прикрывали как могли. Но однажды… в общем, он в больнице навсегда. Никого не узнаёт, тяжело там всё. Никого не пускают.
Я выгрузил несколько бутылок водки, попрощался и вышел в город.
А в ту плотницкую зиму я действительно ничем не болел. Думаю, что это было совпадение. Или яростное желание не заболеть, чтобы не разрушить целостность шахтёрской системы мира, чтобы тех микробов не расстраивать.