Ввалившись в Малый Гнездниковский переулок, я перевёл дыхание: «Добрался!» Воздух лета 2011 года можно было брать горстями и, как желе, засовывать в рот. Им можно было кидаться в сонных кошек. В голове от уха до уха плескался вчерашний алкоголь, грозя вырваться наружу при каждом шаге. В этом компоте плавали мысли и образы, шурша галькой. Ещё несколько шагов, и я у подъезда!
— Я из Севастополя приехал. Я тут живу, снимаю, в смысле. Вы тоже живёте в этом подъезде? Нет? А почему стоите именно тут? Из бара вышли? А, ну да, их тут штук пять, если не больше. А чего вышли? А, там телефон не берёт. Думаете, что, если сюда вышли, его кто–то возьмёт?
За сутки до описываемых событий.
По приезду из Севастополя заехал к дядьке в глубокое Подмосковье, и мы с ним вдвоём чуток выпили. Мы — это не совсем так, ибо он пил молоко с гантелями, а водка досталась мне одному. Меня же потом ещё за одной и послали. У магазина–амбразуры меня отловили гопники и заставили пить с ними прямо под навесом этого дзота «Наташа, открой!». К дяде я вернулся под утро. Никакой. Он пытался призвать мой разум к жизни. Я периодически подвсхлипывал и передвигал свой взор с дырки на линолеуме на газовую плиту «Эврика». Почему её так назвали, я никак не мог понять: в то время в Греции не было газовых плит. Там были мозаичные полы и математика. От этих мыслей меня периодически отвлекал дядькин урок мужества и воздержания. Я согласно и виновато кивал. Наверное, в очередной раз я кивнул не на ту репризу. Возможно, мне выпал счастливый вопрос: «Ты меня за идиота держишь?» Наступила предантрактная тишина, и синеву кухонных кулис прорезал голос конферансье — представителя правильного образа жизни с овсянкой на воде, кашей из проса и походами за водой к роднику:
— В Москву! Нахуй!
Получив в коридоре без номерка свою куртку, я кинул последний раз взгляд на прилепленную к зеркалу однотысячную купюру с надписью «Образец» и вышел из квартиры.
Что дальше? Дальше я ничего не помню. Ни того, как покупал билет на электричку, ни того, как выходил из поезда. Помню, что какая–то женщина пыталась продать мне тефлоновый передник. Я спросил, можно ли на этом переднике пожарить яичницу, и сделка сорвалась.
На перроне вспомнил, что мой кореш в прошлом году приглашал на новоселье, но я всё проебал. Решил наверстать упущенное и поехал к нему. Оказалось, что он там не живёт, а живёт женщина, которую я почему–то должен был помнить как его жену. Ну, познакомились ещё раз. Потом в коридорном проёме появились отвислые треники, из которых выглядывал новый муж. С мужем я не стал знакомиться, потому что совсем запутался в хитросплетениях их семейных ценностей и уже не знал, как обращаться к его новой, но старой моего кореша, жене.
Шёл я по центру Москвы, прямо по её коронарному сосуду — Тверской. Меня бросало от недосягаемых бутиков с эрзацами из Малого Китая и ювелирных магазинов «Без вкуса и цвета, очень дорого» на припаркованные бесчисленные шевролеты. От них отшвыривало назад к банкам с узкими дверями и странным заведениям без опознавательных знаков. Мне требовалась помощь властей, и я, запыхавшись, облокотился о здание Моссовета. Всадник указал мне долгой рукой направление дальнейшего движения: «Соберись, тряпка, ещё один квартал!»
Воздух горчил круглосуточной гарью, хотелось пить. Надо вернуть улице её биологическое название.
Безумно захотелось затянуться. Опустил руку в карман — выпало зеро. В другом то же самое. Бросился обыскивать себя, как наркокурьер, застигнутый врасплох таможенником. Всё, что я у себя изъял, — это 22 гривны и 100 долларов. Закончив унизительную экзекуцию, понял, что все русские деньги я прогулял, а курить так и не бросил. В одном из карманов сумки нащупал родные рубли.
Просунул голову в окошко единственного в этом районе продовольственного магазина–забегаловки:
— Какие сигареты можно купить на тринадцать с половиной рублей?
— Никакие.
— А «Приму»?
— А что это такое?
Вырастили, блять, поколение «Пепси».
Добравшись до углового магазина «Ливайс» (или всё–таки «Левис»?), я свернул в Малый Гнездниковский.
Дверь подъезда, покрытая кузбасслаком, безразлично отражала все радости жизни. Моё лицо подплыло совсем близко, стало видно, как я моргаю.
Набирая код, начал догадываться, что я его забыл. Код был безо всякой логики, в нём ничего не было зашифровано, в нём вообще не было никакого смысла. Поэтому запомнить его я не мог чисто физически.
Я долго тыкал тёплыми пальцами в холодные математические символы, пытаясь поскорее пройти этот квест. Кодовый замок меня почему–то в этот момент не любил.
Знаете, как у музыкантов бывает? Вот представьте флейтиста: он сидит перед пюпитром, смотрит в ноты, теребит инструмент. Он весь в предвкушении отмашки дирижёра, а пальцы не слушаются. И флейта в руках — кусок арматуры. Это не инструмент, это рельса с дырками под костыли. Потому что инструмент должен любить хозяина. И если у инструмента нет настроения, расстроен он, то это передаётся и музыканту. И хозяин у него должен быть один. А этот замок — проститутка, всем даёт. С чего ему меня любить?
Я стал перебирать все комбинации, включая в них дореволюционные даты, когда этот особняк был школой танцев для маленьких девочек–ангелов в белоснежных трико. Пытался вспомнить аккорд, который ещё месяц назад уверенно брал одной кистью. Пьяные пальцы тоже всё забыли и топорщились, как будто в них разорвалась граната.
Ждать помощи было неоткуда: в подъезде три этажа, а жилых только два. По три квартиры на этаж. Однако сегодня воскресенье — жильцы где угодно, но не дома. Оставаться летом в прямой видимости Тверской — это преступление перед здоровьем.
Попытался методом Холмса включить дедукцию и определить самые стёртые кнопки. Не вышло: они все были одинаково грязные и одинаково липкие. Замок был пружинный, по всей видимости, оставшийся с царских времён. Какая–нибудь сумасшедшая Кшесинская тоже, небось, долбилась тут до предсмертного фуэте. Зло сушило разум, разум плавал в луже бухла, нейроны искали связи, в глазах искрило.
Отвернулся к двери–шараде спиной. Передо мной висела вывеска «Бар‑69». Похоже, тут все помешались на цифрах и зашифровали тут всё. Страна невыученных уроков.
И тут меня пронзила идея! Я вбежал в бар, плюхнул сумку с ноутбуком на стул и бросился к стойке:
— У меня доллары, по самому суперневыгодному курсу обсчитайте меня, пожалуйста! Мне 0,5 пива и пароль Wi–Fi.
«Москва. Центр». Блять, Штирлиц–недоучка. «Москва, Малый Гнездниковский, дом 10, код к замку». Кто–то же есть в этом мире несчастнее меня, кто вот так же стоял у забравшего память подъезда?
Не срослось.
Расплатившись, я вышел в переулок. Стрельнул сигарету у пробегавшего в панаме–газете таджика. Закурил.
В ушах звучала песня Патриции Каас: «Не–по–па–дёшь–ты–в–квар–ти–ру–tel–le–ment–je–crois–tout–c–qu–il–m–dit».
Пиво и сигарета возвращали меня в сознание. Точно! Ко мне же три месяца назад приезжали в гости друзья, я им диктовал этот чёртов код!
— Саня, привет! Помнишь, ты с женой в гости приходил? Нет, вашего зонта не находил. Ты код помнишь? Может, записал где на бумажке? А, в телефон записывал? Жду!
Бросив окурок в урну, я смело подошёл к двери и решительно набрал спасительный набор цифр.
Дверь, скинув оковы щеколды, открылась, разверзлась. Вот только что не раскланялась передо мной.
Через два месяца я съехал оттуда. Устраивало всё, замка я больше не боялся, в кошельке завелись рубли. Не устраивали вечная жара и мутный воздух, после которого хотелось ёршиком для унитаза прочищать горло.
И, когда мне какой–нибудь понаехавший с гордостью сообщает, что купил квартиру на Тверской, я непроизвольно улыбаюсь: «Ничего, разбогатеешь — переберёшься в дешёвое Подмосковье».