Разговоры о кризисе критики стали уже чем-то привычным. Между тем лучше было бы задаться вопросом: как она вообще может быть возможна в обществе, в котором анализ и сомнение являются глубоко порицаемыми действиями? Люди, стремящиеся к позитиву, к вечному празднику жизни, вольнице, для чего бы им вообще нужна была критика, традиционно апеллирующая к некоей объективности, к классической троице красота-добро-истина.
Критика возможна только с учетом этой триады.
Тот, кто отвергает идею канона, нравственной позиции, общезначимости определенных принципов, помещает нас в область субъективных чувствований и ощущений, которые сугубо индивидуальны, а потому малоинтересны. Что мне за дело до того, что кто-то считает это плохим, а то – хорошим? К чему мне вся эта аргументация? У меня свое мнение.
Ко всему этому можно добавить аспект политический и даже религиозный.
Мы живем во времена свободы и демократии, когда нет пастухов, одно лишь стадо. Кому бы понадобился умывальников начальник и поп при литературе. При этаком-то раскладе пора переходить к народоправству и литературной беспоповщине. Зачем нам посредники? К чему толмачи при такой-то развитости всеобуча – с одной стороны и эстетическом и идейном измельчании литературы - с другой? Книги утратили сакральность, и чтоб читать их особо утруждать себя в большинстве случаев не приходится. Понятны и язык, и проблематика – все на блюдечке с голубой каемочкой. Травмы, мигранты, феминизм, тяжелое прошлое.
Отпала потребность даже в рыбах-лоцманах. Есть поисковик и автоматическая система рекомендаций, издательская реклама, наконец. Одна книга другой не хуже. Не нашел эту, прочитай другую, хрен редьки не слаще. Выбор большой. Тиражи маленькие, а названий много.
Ни к чему критик читателю. В наш толерантный и антитоталитарный век, ему, прочитавшему и составившему о прочитанном свое мнение, зачем бы нужно было чужое?
Сейчас, когда говорят о взрыве блогерства, взгляните на него повнимательнее: по существу, большинству из тех, кто строчит интереснее выкрикнуть свое, чем выслушать чужое. Мы живем в мире абсолютного самодовольства и полного невнимания к чужим словам, в мире атомарных высказываний, от которых отделаться стало проще некуда – ставь лайк. Книга разъединила человечество. Это проповеди слушают сообща. Общение с книгой индивидуализировано. И по форме, и по содержанию. У нее нет аудитории, у нее есть читатель. У каждого свой Гомер, свой Диккенс, свой Горький. Любое произведение воспринимается по-своему.
В этой ситуации позиция критика, стремящегося стать в позу учителя перед воображаемой классной комнатой, и привести все к единому знаменателю – чистое посмешище. Уроки кончились.
Еще один аргумент в пользу бесполезности критики. Включите здравый смысл: если тиражи художественной литературы упали до 1,5 – 3 тысяч, то как должно тогда сократиться поголовье толкователей, информаторов и промоутеров, в которых превратился критик? Любой из оставшихся читателей, наверное, сам в силах разобраться, что это он сейчас такое прочитал. Неразбирающиеся здесь не ходят. Что может дать им критик, да и для чего бы им его слово понадобилось?
Литература стала уделом маргинальной группы, общество в целом потеряло к ней всякий интерес даже на уровне дамских романов и Донцовой. Оптимизация литературной обслуги в этом контексте вполне естественна.
Писателю критик тем более не нужен. Столько лет человек с хлыстом его гнобил, и вот теперь шанс поплясать на его могиле.
Совет критика, говорите? Да зачем бы писателю был необходим совет? Нынче следует ориентироваться на запрос издателя. А критик, в большинстве своем, посоветует то, что издателю совсем не нужно. Правда, речь в данном случае идет о настоящих критиках. Книжных рецензентов, готовых облизать любую писательскую задницу, вовсе не стоит принимать во внимание: те, уяснив, что суть их деятельности сводится к похвале без разбору, и вовсе перестали читать.
В общем, все не просто говорит, кричит: критика – это архаика!
Критик нужен по традиции, потому что так заведено испокон веку, так повелось со времен бабушек и дедушек, а больше внятных аргументов в пользу его существования не существует.
Однако все не так плохо, как кажется на первый взгляд. Ведь речь идет не о критике как таковой, а о ее определенной исторически сложившейся разновидности.
Три кита, на которых стоит критика: сомнение, анализ и оценка никуда не исчезнут. Но мы вошли в исторический период, когда они оказались социально невостребованны. Негативное отношение к ним, как было отмечено выше, санкционировано всем обществом.
Однако дело не только в обстоятельствах внешнего порядка. Дело в том, что отжили сами принципы старой критики. То была критика монологичная, несвободная, соединяющая в себе в себе черты религиозности, позитивизма и сектантства.
Взгляд свысока, пророческие интонации и антиеретический пафос, раковая опухоль литературоведения. Все это превращает критику в нечто нудное и унылое, в недоросший и неразвившийся литвед для избранных, эстетическую проповедь для якобы посвященных.
Схема старой критики была абсолютно религиозной по своему характеру. Литература – святыня, критик – толмач традиции и инквизитор, борец с еретиками в стане писателей и читателей по совместительству.
Новое время добавило к этому флер научности. Но общая позиция оставалась неизменной: «критик знает лучше». В этом и таилась погибель старой критики, потому что дело обстояло совершенно наоборот.
Позиция критика – позиция воплощенного незнания. Критика начинается с желания уяснить и разобраться, пусть даже путем постоянного наклеивания ярлыков. Теперь мы дали имена всем вещам, и можем быть спокойны. Во второй части фразы и заложена принципиальная ошибка. Потому что раздача имен и эпитетов порождает новую проблему: а правильно ли это было сделано?
Критика не закрывает дискуссию, а приглашает к ней. Чем определеннее и категоричнее критик высказывается, тем большие споры его суждение вызывает. В этом нажиме различима не только уверенность правоты, но и, возможно, попытка взять голосом, разрубить, а не распутать узел.
Короче говоря, критика требует диалога. Ее задача не пресечь полемику, добившись определенных результатов в понимании, а наоборот стимулировать дальнейший поиск. Понимание - процесс, и всякий итог в нем промежуточный, поэтому здесь нужно не останавливаться, а идти дальше: углублять или пересматривать.
Сейчас же мы наблюдаем нечто противоположное. Один говорит, остальные подвякивают. «Спорная книга» - и при этом полное отсутствие разногласий, отчасти за счет исходного цензурирования и исключения под тем или иным предлогом неугодных мнений, нарушающих общую благостную картину.
Появление терминов «главный критик», «критик № 1» указывает на то, что критиком по существу у нас является тот, кто брякнул первый.
Первый вычерпывает все смыслы до конца, остальные находятся в проигрышном положении – им остается либо повторять на разные лады уже сказанное, либо оригинальничать, рискуя таким образом, оказаться вне нынешнего так называемого поля критики.
Вдобавок ко всему возникает неизбежное желание закрепить запрет на диалог. Это делается двумя способами. Один связан с правом «первой брачной ночи», которое поддерживают отчасти сами издатели. Кто первый написал – того и тапки. Впрочем, здесь требуется уточнение - первенство написания определяется не хронологически, а закрепленным статусом. Ну, вы понимаете: Америку открыл Колумб, а не Лейф Эрикссон, Северный полюс - Пири, а не Кук. В области критики наблюдается нечто подобное: книга может быть прочитана десятками и сотнями людей, но их мнение не имеет значения, пока не последует рецензентская булла, обнародованная в единственно верном источнике от человека, имеющего лицензию на авторитетное высказывание.
Диалог ценится ниже монолога. Отсюда изобретение термина «прекритика» и однозначное превознесение ее над детальным и вдумчивым обсуждением некой выдуманной «посткритикой», то есть чем-то вторичным, отсталым и не столь необходимым, неким пережевыванием.
Между тем, вполне очевидно, что подлинная авторитетность высказывания определяется не формой, статусом, или внешними обстоятельствами, а внутренним потенциалом, содержанием. Не имеет значения на каком посту и в каком месте человек высказывается. Есть в его словах здравое зерно, приращение нашего знания и понимания, эвристично ли оно – вот что важно.
Все усилия нынешнего «критика № 1», как правило, направлены на противоположное, на прекращение дискуссий. Хотя это в принципе невозможно – провоцирование диалога, так или иначе, здесь идет бессознательно. Дальнейшее обсуждение не предполагается: есть точка зрения моя – и неправильная, а формат перманентного рецензирования, требует перехода к новому предмету: «А на следующем уроке мы поговорим о романе такого-то». С критикой произошло то же, что и с серьезной литературой. У нее остался статус, но не сохранилось значимого внутреннего наполнения. Право быть бессодержательным стало показателем авторитета. Совокупное «критическое» высказывание превратилось в продуцирование пустоты
Да, конечно, мы живем в мире одноразовой литературы, но критическая дискуссия – это и есть в какой-то мере попытка противостояния одномоментности существования книги. Мы продолжаем читать и перечитывать. Литература не сводится к новинкам, роман или сборник рассказов живет не только в момент своего выхода.
Но пока получается наоборот, вновь возникает вопрос: а зачем нам институт критики, когда кругом книги-однодневки?
Он и упраздняется, не ходом времени, а привязкой критика к не требующему отклика кличу зазывалы очередной новинки.
Критика – это познание. Познание невозможно без интереса. Смерть литературы и критики начинается с падения интереса.
Трудно сказать что-то новое по данному поводу. Я писал уже неоднократно: нынешняя книга, литература как таковая не интересны даже тем, кто считается критиками. Между тем, быть носителем живого непосредственного интереса к литературе - это единственная функция, которая имеет смысл. Не разбор того, как она сделана, это интерес специфический, узкопрофессиональный, сколько внимание к тому что собой представляет книга как целое, о чем она, каково ее значение.
Падение интереса к художественной прозе – отражение общесоциальной тенденции: мы перестали быть друг другу любопытны, мир показался нам слишком простым и понятным. Художественная проза с ее разнообразием типов и характеров, всегда призывала к взаимопознанию и взаимообщению, к открытию мира во всей его полноте и конкретике. Критик переводил все это в практическую плоскость обсуждения и рассуждений. Сейчас это то, чем он мог бы быть полезен. Его задача пойти вслед за писателем, или наперекор ему, отстаивая ценность открытия мира.
Наконец, центральный вопрос – вопрос свободы.
Что будет делать критика после крушения толстых журналов или Журнального зала?
Ответ простой – она, наконец, выйдет на свободу.
Последнее десятилетие ее существование на страницах «толстяков» – время вавилонского пленения. Толстый журнал в нынешних условиях превратился в тюрьму критики. Толстожурнальные скрепы задавали ей искусственный формат, интонацию и направленность – заставляли обобщать то, что не подлежало обобщению, обозревать то, что вписывалось в искусственный элитарно-художественный канон и совершенно не согласовывалось с реальной значимостью явления. С помощью «критики» осуществлялось ужимание, удушение литературы, ее съеживание до нескольких имен и названий. Толстожурнальная «критика» формировала маргинальный образ современной литературы. При это подавление свободы высказывания, осуществляется по-прежнему под разным соусом: нехватка профессионализма, отсутствие корочек, патриархальность сознания, догматизм, зашоренность, морализаторство, неверная идеологическая направленность и т.д.
И вот мы живем в период конца этого неестественного существования. Что же нас ждет?
Нас ожидает многообразие и неканоничность высказываний, возвращение живости и непосредственности. Нас ждет переформатирование самой идеи института критики, окончательный отход от субстанциальной его интерпретации, в котором принадлежность к критике определяется местом высказывания. Критическое высказывание становится ситуативным, демократичным, диалогичным свободным. В роли критика может выступать каждый, но ключом к этой позиции будут реальные достижения, а не виртуальные «заслуги».
Сергей Морозов