Ненавижу мёд с детства. Его наличие на столе всегда говорило о том, что я простыл и надо. Мама мне как–то намазала бутерброд с мёдом, а я, будучи весьма занятым молодым человеком пяти лет, побежал с ним во двор. Пока спускался по лестнице, мёд залил мне шарф, пальцы, затёк под рукава, минуя слипшиеся варежки.
Я вышел во двор, а там минус тридцать. Повернул голову в поисках своих друзей, а шапка–ушанка, с подвязанными под подбородком верёвками, осталась на месте, будучи схваченной морозным мёдом. Вернуть голову назад не давал медовый воротник цигейковой шубы, который впился мне в подбородок. И всё это было мерзко и глупо. Пытаясь отодрать от себя зимние липкие мохнатости, я перепачкал всё лицо и волосы. Через десять минут влип окончательно и домой поднимался крабом, так как видеть мог только одним глазом, а вся одежда липла к перилам.
Это я к чему? А, вот уже неделю я добровольно ем мёд. Простыл. Пью с ним чай, намазываю на батон. И всё как в детстве: все поверхности кухни, чашки, ложки, тарелки, блюдца, вообще всё вокруг покрыто липкой массой. Даже компьютерная мышь пирожное–медовик напоминает.
Завтра буду это всё отмывать, отчищать, отскребать. Мерзкий продукт, проникающий сквозь материю. Он же в банке из стекла! Как он умудряется быть везде, если его хотя бы просто приоткроешь?
Когда его в капсулах начнут продавать? Даже если его никогда не открывать, то полка, на которой он стоит, сама по себе становится липкой.
Сейчас пальцы отмою и расскажу про китовый жир.
Проживая в городе Северодвинске в семье военного и учась во втором классе, стал свидетелем переезда на другую квартиру. Нашей семье почему–то приходилось часто менять съёмные квартиры.
Как всякий ребёнок, я вообще не был в курсе, откуда берутся деньги и что там лежит на антресолях. А тут окунулся в атмосферу заколачивания ящиков, упаковки коробок и затягивания скарба в узлы. Хотя, соврал, узлов не было. Мама была настолько утончённой женщиной, что лучше бы с клопами осталась в старой квартире, чем выйти из дверей с узлом.
Во время переезда, который осуществляли революционные матросы, взятые отцом из части, она вела себя так, как будто случайно зашла сюда за солью и немного задержалась.
Но всё–таки чувство хозяйки жилища взяло верх, и она принялась за переезд всерьёз.
На кухне стояла огромная коробка, набитая пачками какао–порошка «Золотой ярлык». Зачем нам нужно было столько какао, я не знаю. Им можно было всю зиму посыпать дороги в городе во избежание соскальзывания прохожих в травмпункты.
Рядом с залежами какао–порошка на табурете стояла гигантская деревянная бочка с металлическими обручами. И она меня очень заинтересовала. Во–первых, я понятия не имел, как она вдруг оказалась в доме, а во‑вторых, внутри бочки могло оказаться что угодно.
Мама сняла с бочки крышку. Я подошёл поближе и увидел полупрозрачную, похожую на смалец, консистенцию.
Собственно, это и был жир, только китовый.
Огромная бочка с китовым жиром!
Мама вздохнула и стала перекладывать жир в баночки: бочка оказалась хозяйской, а содержимое — нашим.
Она перекладывала и перекладывала, мы оба пропахли этим жиром насквозь. Она уже чуть не рыдала от безысходности и бесконечности этого вот всего.
— Ма, а что с этим жиром делают?
— На нём жарят.
— А ещё?
— Ещё жарят.
В бочке мы даже не дошли до ватерлинии, когда баночки, банки и остальные ёмкости закончились.
— Нам теперь не на чем будет жарить?
— Нам теперь нечего будет жарить. Мы будем до смерти есть этот жир. На первое, второе и компот.
— Компотов из жира не бывает!
— Подозреваю, что и жизни уже не существует без этого жира.
Мама села на свободный от банок табурет и закурила. Я повис над бочкой и стал в неё выть. У нас получался настоящий непокорённый Полярный полюс: белое бочковое безмолвие, туманная позёмка под потолком и стонущий в бездну Умка.
— А как из китов получают жир?
— Не знаю. Наверное, они подплывают к воинским частям и сбрасывают его, как олени рога.
— И матросы его собирают и…
— …и приносят нам его домой. Это никогда не закончится.
На этих словах пришёл отец, заглянул на кухню:
— Жируете?
— Вова, не смешно. Давай его собакам отдадим, а?
— Они его не будут есть, им вчера уже кто–то из офицеров отдал. Зачем нам его выдают в таких количествах?
— Лучше бы чёрной икрой, да.
— Или билетами в Севастополь.
Услышав про собак, я полез рисовать пальцем по жиру каракули. Чуть позже человечество эти каракули назовёт «собаками», но я тогда не знал.
— Вова, может, оставим хозяевам? Зачем нам столько?
— Они просили ничего не оставлять, особенно из еды.
— Это не еда.
— И всё же.
Теперь они курили оба, а обе мои руки залезли в жир уже по локоть, и пальцы там игрались в давилки.
— И ведь не отдашь никому: в городе столько жира, что можно горки для детей строить, — произнесла в пустоту мама.
— Идея! Давай я с матросами завтра в какое–нибудь село прокачусь и обменяю на ягоды–грибы?
— Если не будут менять, так отдавай.
Всего за 25 лет китобойного промысла, с 1947 по 1972 год, советскими китобойными флотилиями было убито около 193 тысяч китов.
Это примерно по 20 китов в день.