Нет страшнее горя для женщины, чем потерять собственное дитя.
Узнав о пропаже малышки, она выла сорок дней. Сорок дней вся стража королевства стояла на ушах, разыскивая беглецов; но те ушли, растворились, просочились, словно вода сквозь песок. С исчезнувшей принцессой и пленницей был Хазрат-ад-Дин: а это значило, что проще вычерпать все море ситом, нежели найти их в мире за стеной.
На сорок первый день Дария обезумела.
Она поднялась на самую высокую башню дворца, и, глядя сухими глазами вниз, на распростертый перед ней город, произнесла проклятие на голову своего бывшего телохранителя.
Спустя девять месяцев на свет появилась черноглазая, черноволосая малышка; Дария, вопреки традиции, нарекла её Ирот, и, отдав на то последние силы, умерла.
***
Тук-тук-тук, тук-тук, — стучит по деревянной дощечке выправленный нож. Ловко двигаются локти; белые кусочки очищенных кореньев летят в старый глиняный горшок; Анеста полностью поглощена приготовлением ужина.
За пологом шумят дети. Среди веселых криков нет-нет да прорывается голос Ирады, ведущей всех на очередной штурм крепостных стен игрушечного королевства; моей маленькой девочке завтра исполнится семь лет.
Семь лет, как я нарушил обет и покинул родные земли, чтобы больше туда никогда не возвращаться.
... Мы едва успели добраться до ворот, когда во дворце наконец спохватились и снарядили за нами погоню. Городская стража преградила нам выход; мне пришлось сломать шею одному и покалечить другого. Конюшня для посыльных стала нашим спасением; я выбрал двоих, самых лучших жеребцов, остальных выпустил на волю; если б не лошади, к вечеру наши головы уже бы красовались на плахе.
Сухая, снулая земля преследовала нас всю дорогу, даже тогда, когда мы оторвались от эрберов. Моя будущая жена показывала путь едва ли не с закрытыми глазами; к вечеру мы добрались до лагеря. За весь путь малышка ни разу не открыла глаз; то ли сказалась дорожная тряска, то ли то, что Анес держала ее, как величайшую драгоценность.
Чужаков приняли сдержанно: не приветливо и не хмуро, глава племени, имевший самый сильный голос среди старейшин, Аксилиан, не стал ни о чем расспрашивать; видно, каждые руки здесь были на счету.
Жизнь в лагере была преисполнена осторожности. Люди охотились на странных, перепончатолапых животных, а точнее, на их яйца; выкапывали коренья и варили из них кушанья; иногда охотникам выпадало счастье подстрелить птицу. Вода ценилась дороже мяса; семью того, кто находил родник, кормили неделю задаром. Как-то так случилось, что нас с Анес сразу соединили, а девочку приняли как нашу дочь, мы влились в общий поток естественно, как мелкий ручей вливается в большую реку; но я, как ни старался, так и не смог почувствовать этот дом своим.
… Я подошел сзади и обнял её; Анес вздрогнула, положила нож и слегка повернула голову. В глазах метнулась тень беспокойства.
— Что тебя мучит?
— Все хорошо, — она натянуто улыбнулась и перевела взгляд на кучку мелко нарезанных корешков.
Я знал,что все далеко не так хорошо, знал, что тревожит молодую жену и не дает спать по ночам. Вот уже семь лет, как Анеста не могла зачать ребенка; мы говорили об этом лишь однажды и больше возвращаться к разговору она не пожелала. Ирада была ежесекундным упреком ей; Анес старалась не обращаться к ней без нужды. Выкормив девочку до положенного срока, супруга словно передала ее на отцовское воспитание, и почти с двухлетнего возраста Ирада всегда и всюду была со мной. По молчаливому согласию, никто из нас не раскрывал тайну появления малышки на свет.
Я погладил склоненную русоволосую головку; она вдруг вздрогнула, встрепенулась.
— Надо закончить здесь поскорее, — и отодвинулась в сторону.
Пожав плечами, я выбрался из шатра. Белый дневной свет резанул по глазам; что ж, каждый из нас имеет право на одиночество. Только вот стена отчуждения между нами росла и утолщалась с каждым днем с тех самых пор, как было дано имя Ираде; и не в моих силах было остановить эту лавину: все равно, что копать проход сквозь скалу с одной стороны; так можно и умереть, прежде чем разглядишь лишайники на другом склоне.
Среди серых, тусклых пологов носились дети; Ирада, звонко хохоча, догнала худого рослого мальчишку — сына одного из старейшин — и повалила его на землю, стуча кулаками по спине. Парень вывернулся и перехватил маленькие кулачки; но моя дочь ужом выскользнула из его рук, и, показав розовый язычок, устремилась в очередное потайное укрытие. Пасмурное небо нисколько не умеряло детского веселья, но у взрослых иные заботы: женщины расставляли вокруг кувшины, горшки и всю посуду, что могла собрать в себя дождевую воду.
Может быть, не стоило везти девочку сюда? Может, надо было забрать обеих — и скрыться где-нибудь на границе, возле маленькой голубой точки и жить там, не чувствуя себя ненужным. Но Анес бы не согласилась: тут, среди этих хмурых людей, её родина; здесь она появилась на свет и выросла.
Кто-то неслышно вздохнул рядом; по звуку стало ясно, что это Аксилиан.
— Будет дождь, — сказал он задумчиво, глядя в холодное белое небо. Я мысленно согласился; но вряд ли старейшина оторвался от своих важных дел, чтобы сообщить добрую новость одному из самых никчемных членов племени. К тому же мне лучше, чем кому-либо, удавалось предсказать погоду: шрам на ладони со временем стал лишь точнее в своих прогнозах на будущее.
— Не желаешь ли побеседовать? — спросил Аксилиан, и в словах его промелькнуло: твое желание, чужак, интересует меня в последнюю очередь.
***
В светлом полумраке под бледной тканью цвета луны хорошо было видно небогатое убранство: пара пеньков вместо стульев, деревянный настил поверх серого песка, прекрасно заменявший стол, служившая постелью охапка листьев в углу. Старейшина махнул рукой: мол, присаживайся, и сам устроился напротив.
— Скажи мне, Хазрат, любишь ли ты жену свою, Анесту?
Я нахмурился; такие вопросы противоречили местным обычаям: ни во что не вмешиваться, не разбирать споры внутри чужих семей. Тем удивительнее было услышать подобное.
— Да, — произнес одними губами и взглянул в упор на хозяина шатра.
Две горизонтальные складки пролегли через высокий, напряженный лоб еще далеко не старого мужчины. Он сомкнул, подобрал тонкие губы, будто ища нужный ему ответ; не найдя, обратил взгляд на своего гостя.
— Это хорошо, — и побарабанил пальцами по столу, — хорошо… На что бы ты пошел ради своей семьи, Хазрат?
— Случилось чего, Аксилиан? — не выдержал я. Старейшина испытывает мое терпение, это ясно; но у меня нет никакого желания играть в непонятные, посторонние игры. Особенно после размолвки с женой…
— Та девочка, которую ты привез с собой — дочь принцессы Дарии, так?
Он не спрашивал: он утверждал, желая посмотреть на мое лицо, поймать дрогнувший мускул или опустившийся уголок рта, схватить, как преступника, на горячем. Значит, кто-то ему уже все рассказал, и смысла стоять на своем нет: все равно что лед называть паром...
Что же ты наделала, Анеста.
— Что ты собираешься делать? — теперь я смотрел ему прямо в глаза. Старейшина не отвел взгляда, напротив, чуть пригнулся над столом, словно собираясь выдержать весь напор неприязни в свою сторону.
— Безвременье подходит к концу, Хазрат, — он убедительно и быстро подбирал каждое слово. — Семь лет передышки; мы окрепли и почти поднялись на ноги; никто не обрушивал на наши головы ураган, никто не жег наших детей. Но все имеет свой конец; думаю, что во дворце, откуда ты родом, это время не прошло даром; наверняка в королевстве подготовили на этот случай подарок. Мы слабы; мы кочуем по сухой, выветрившейся земле, с трудом поедая её ничтожные плоды; при всем своем желании наше племя не в силах выстоять против мощи врага. Нам нужна защита, Хазрат; нам нужно оружие.
— У них нет ничего, — ответил я, чувствуя, как немеет язык. — Единственной их силой была принцесса, которую мы привезли сюда, чтобы ничто не угрожало вашему народу. Чего ты боишься, Аксилиан?
— Шпионы за стеной приносят тревожные вести, — пожевал губу старейшина. — Нам грозит опасность.
— Почему бы не перенести лагерь дальше? — предложил я. — Вряд ли кто-то сможет отыскать нас в лесах.
— Других источников поблизости нет, — Казалось, Аксилиан говорит правду. — Я отсылал гонцов… В лесах мы погибнем от жажды, а здесь — будем уничтожены. Зато с Ирадой у нас есть шанс — шанс покончить с этим раз и навсегда.
Его намерения были очевидны.
— Нет, — я поднялся с круглого, бурого древесного среза. — Моя дочь не станет вашим оружием. Никогда.
— Боюсь, это решать не тебе, — скучающе сказал он, и свет вокруг на мгновение померк.
***
Жена моя явилась ближе к вечеру; глаза, и без того темные, на побледневшем лице казались двумя черными колодцами.
Я отвернулся; всякому предательству есть своя мера. Она знала, не могла не знать, и тем не менее, не предупредила меня; теперь причина ее утренней тревоги была яснее некуда.
— Ты даже не спросишь про Ираду? — тихо сказала Анеста; голос женщины, прежде любимой, а теперь неумолимо чужой, дрожал в воздухе тонкой рябью. Как многое может измениться между двумя людьми за какой-нибудь день, час, во всяком случае, я точно знал, что больше не буду рыть тот проход через скалу со своей стороны.
— С ней все в порядке, — продолжила она, и сорвалась в последнем звуке. — Послушай.. Аксилиан сказал, что выпустит тебя, если будешь вести себя… правильно.
Я едва не рассмеялся в лицо пришедшей. Говорить о правильном поведении предателю, по меньшей мере, глупо.
Туго стянутые за спиной руки затекли; пришлось немного повозиться, чтобы размять затекшие пальцы.
— Пожалуйста, — умоляюще произнесла Анеста. — Ну что тебе стоит… Вернешься домой, и забудем об этом.
Бессовестность это или глупость? Никогда не считал свою жену глупой… но и бессовестной ее не назовешь. Опять же связанным Ираде помочь не получится; может, и впрямь стоит согласиться на призрачную свободу?
— Хорошо, — ответил я ровно. — Ты сама меня развяжешь?
Анеста поколебалась.
— Аксилиан приказал освободить тебя, только если ты дашь свое слово, что не будешь ни во что вмешиваться. Слово Хазрата.
— Обещаю, что не буду вмешиваться, — повторил, не уточняя. — Даю свое слово.
***
Ирада уже спала в своей небольшой постельке; я улегся рядом, прямо на холодную землю; осторожно опустил руку на маленькое плечо. Дочь вздохнула во сне и свернулась калачиком.
Анеста, устроившись на нашем ложе, долго смотрела на меня. Потом жалобно произнесла:
— Замерзнешь ведь там, а? Иди сюда…
Я сделал вид,что ничего не услышал.
Спи, моя малышка, спи, моя маленькая; дай время придумать, как вытащить тебя отсюда.
...Ночью на плотную ткань упали первые капли дождя, и только тогда сердце моё стало биться спокойнее.
***
Пробуждение оказалось страшным.
Сильный ветер свистел над головой, хлопала ткань разорванного полога, из широкой открывшейся щели несло гарью и дымом.
Мы выскочили наружу: растерянная Анес и я с полусонной, полуразбуженной Ирадой на руках. Выло, сверкало, несло пылью в глаза; почти чёрное небо свернулось грозной бездонной воронкой. Люди выбегали из растрепанных, шатающихся шатров, хватая, что попадется под руку, метались, сталкиваясь друг с другом; среди напряженных лиц мелькнул озабоченный Аксилиан.
Справа на лагерь шла огненная стена.
— Бежим! — крикнул я сквозь воющий ветер.
Шанс, что мы ускользнем от смерти в узком, смыкающемся коридоре, был невелик; и все же свежий воздух пахнул нам в лицо холодной, чистой волной раньше, чем смертельный капкан захлопнул свои зловещие челюсти.
...Это было тяжелое утро. Племя потеряло добрые две трети от своего прежнего числа; мы встречали рассвет в полном молчании, не глядя друг на друга.
— Надо было раньше, — произнесла Анес, кутавшаяся рядом в длинную шерстяную накидку: все, что осталось от нашего дома. — Надо было раньше рассказать про Ираду.
— Ты хочешь сделать оружие из нашей дочери, — ответил я. — Разве этого мы желали, когда бежали от эрберов? Разве…
— Твоей дочери, — поправила она меня. — Это твоя дочь… так похожая на твою любимую принцессу, не правда ли? Ты даже имя ей дал подходящее... Видно, сильно скучал?
Поднялась и ушла; на мёртвой земле не осталось ни одного отпечатка от маленьких, аккуратных сандалий. Хорошо, что Ирада не слышала её; утомленная ночным бегом, девочка, подложив обе руки под голову, крепко спала.
Через сидящих в полном безмолвии людей нетерпеливо, точно недобрый вестник, пробирался Аксилиан.
— Шутки кончились, Хазрат, — мрачно промолвил он, остановившись возле спящей Ирады. — Я тебя предупреждал. Что ты выберешь: покой своей дочери или сотни, пусть чужих тебе, но жизней?
Наша соседка, Лакия, потерявшая в ночной схватке с судьбой сына и мужа, сидела поблизости, качаясь, точно потерянный маятник, из стороны в сторону, смотря перед собой безразличным взглядом. Чуть поодаль ее сестра, беспрестанно вытирая крупные, безвольно катящиеся по щекам слезы, оплакивала свою дочь.
И я сдался.
***
Ирада, глядя круглыми испуганными глазами, долго не понимала, что от неё хотят — она не была готова к этому; наконец, расплакавшись, девочка убежала.
— Ничего, — примиряюще заявил старейшина, — ей надо привыкнуть.
Он был непреклонен, этот человек; ночью вождь спас стольких, скольких смог, и все равно тяжесть невыполненной ответственности гнула его спину. Если бы то было в силах Аксилиана, он бы сам, немедля ни секунды, обрушил черную бурю на врага своего племени; но старейшина ничего не мог поделать,и это угнетало его куда больше, чем несообразительность Ирады.
… Прошли месяцы; нападений больше не было. За это время народ поднялся, окреп, зажил прежней жизнью; глядя на них, я изумлялся железной воле человека, воскресающего каждый раз из пепла, точно феникс. Беда осталась позади, народились дети; новые, маленькие человечки, обреченные расти в мире, откуда во всякий момент могло обрушиться на них горе. Мне было больно смотреть на них; где-то в глубине души я вспоминал времена по ту сторону стены; вспоминал сломанный фиолетовый цветок и короткое “сейчас иду” и карту, и ожоги на руках Тории. Тогда я воображал себе растерянного, смятенного неожиданным ответом противника; теперь я видел горькую правду: отверженных, вечных погорельцев, вынужденных каждый раз заново отстраивать свой дом, кочевать от источника к источнику в надежде спастись от невидимой руки черной ведьмы.
Аксилиан приходил каждый вечер и каждый вечер разговаривал с Ирадой. Теперь дочь, казалось, поняла, что от нее требуется; но, несмотря на ласковые уговоры старейшины, не могла зажечь даже спички. Она старалась изо всех сил, и это было понятно последнему дураку; Аксилиан уходил злой, но не сдавшийся, а на следующий день все повторялось заново.
Когда стало окончательно ясно, что у Ирады нет никакого дара, мне показалось, что с сердца сняли тяжелый камень: я до последнего боялся, точно провинившийся мальчишка: что, если Дария с ее вернувшейся силой встретится в схватке с собственной дочерью?.. Кому тогда не поздоровится больше?
Анеста давно не появлялась под нашим пологом; дочь, словно чувствуя отторжение неприжившейся любви, ничего не спрашивала. Однажды утром, присев на пороге замерзшего рассвета, я увидел свою жену выходящей из шатра старейшины. Она поймала мой взгляд, презрительно вздернула подбородок и отвернулась, будто говоря всем своим видом: а что, нельзя? я теперь свободная женщина…
Постаревшая Лакия была свидетельницей нашего немого, но выразительно короткого разговора. Вздохнула:
— Анес, Анес… Совсем нрав испортился у девки… А все потому, что не дало небо ни одного своего ребеночка; глядишь, совсем все по-другому сложилось бы у вас.
Я промолчал, но потом не удержался:
— Анес тяжело пришлось из-за смерти первенца, потому с Ирадой у нее не сложилось; не смогла никак принять чужого на место своего.
Лакия удивленно вздернула брови.
— Какого первенца, Хазрат? Ты, часом, не бредишь? Никогда на сносях-то ее не видала! Было дело, подобрали тут чужачку с младенцем; выкормила наша Анеста мальчишку, а потом мать-то и сбегла: попробуй, найди ее в этих степях… Попереживала девка немного да и успокоилась: видишь ли, Аксилиан ей мозги запудрил своими рассказами о войне да о королевстве; вот и полезла Анес через стену. А такого, чтоб ребеночек у нее свой был — нет, отродясь не случалось…
Я оторопело слушал соседку; с глаз моих точно сдернули мутную пелену.
На следующее утро, едва забрезжили серые сумерки, мы с Ирадой ушли из лагеря.
***
Никто не искал нас; видимо, Аксилиан утвердился в бесполезности девочки, и мы, точно гонимые ветром листья, брели, куда глядят глаза. Точнее, так было в самом начале; потом я взял себя в руки и решил добраться до светло-голубого пятнышка на самом краю земли.
Путь был труден и долог; Ирада не жаловалась; просто иногда разглядывала натертые на ногах мозоли да тихонько отколупывала коричневые корочки с заживающих царапин. Шли дни, недели; время текло от родника к роднику; иногда жажда мучила нас так сильно, что мы валялись в бессилии на холодном песке; но затем вставали и шли дальше, подбадривая друг друга горькими шутками. Я давно отчаялся добраться до остроконечных гор, когда поздним вечером нас встретил парящий невысоко над землей туман.
Туман; значит, рядом вода; много воды. Это открытие придало нам сил, и к ночи, когда взошедшая луна удивленно наклонилась, разглядывая уставших путников, осмелившихся в темноте идти через горное ущелье, мы вышли к мелкому и широкому, как чайное блюдце, озеру.
От неожиданно свалившегося счастья я дал волю обоим: оказалось, что нет ничего прекраснее, чем сидеть вот так под круглой, дырявой луной, окунув измученные, натруженные ноги в нагревшуюся за день воду; ночь, будто поощряя хулиганство, тепло стояла за нашими спинами, и вскоре, забыв об усталости, Ирада вскочила на тонкие ножки и первая щедро плеснула пригоршню воды на меня.
Мы прыгали, скакали, носились, как проклятые, по мягкой траве, хохотали во все горло, случайно падая и тут же немедленно поднимаясь, чтобы отыграться на другом. Ни преданое королевство, ни тень Аксилиана — ничто больше не тревожило душу; казалось, все осталось позади, как страшный сон.
В маленькой долине всегда было тепло, иногда даже жарко; угроза холодов незаметно миновала нашу крошечную семью из двух человек. Мы отыскали истоки озёра, выяснили, что оно полно непуганой рыбы: на мелководье можно было ловить едва ли не голыми руками; я впервые накормил Ираду жареной, вкусной селунией, в изобилии водившейся за городскими стенами и никогда не встречавшейся вне их.
Целыми днями мы делали, что взбредет в голову; валялись на траве, обустраивали небольшую, найденную мною пещеру; делали на всякий случай запасы воды, а потом меняли её на свежую; я учил Ираду читать и показывал девочке разные упражнения. Дочка с радостью выучилась ходить колесом и лазать по деревьям; казалось, что конца и края этому светлому кусочку счастья не будет.
В один из таких дней я сидел на берегу и плел очередную веревку из крепкой травы; не то, чтобы она очень была нужна, но, думалось мне, запас никогда не помешает. Ирада вылетела из кустов, сделала кувырок, прокатившись вдоль берега и с наслаждением плюхнулась в воду. Встала, оттряхнулась и с торжествующим видом посмотрела на меня.
— Отец… Я такое нашла!
— Показывай, — я присоединился к её радости. Наверное, опять отыскала узорчатый камень или смешную водоросль, а может, поймала красивую бабочку: в этом возрасте весь мир вокруг кажется достойным внимания сокровищем; это взрослея, люди забывают о непреложных истинах и сосредотачиваются лишь на том, чтобы выжить. Её горящие глаза потому и доставляли мне искреннее удовольствие; я был рад, что она не знает войн, смерти и боли, а думает только о том, как половчее припрятать найденный камешек…
— Не здесь, — дочь сделала большие, страшные глаза. — Пойдём со мной!
Я с некоторым сожалением оставил свою работу и последовал за Ирадой.
— Я сначала даже испугалась, — доверительно говорила она, пока мы преодолевали небольшой подъём. — Там такие люди страшные… все из костей.
Я остановился, чувствуя, как испаряется вся моя радость.
— Из костей? — переспросил ровно; по спине прошлась ненавязчивым холодком тревога.
— Да ты не бойся, отец, они не живые! Говорю же — из костей… и некоторые прицеплены к полу такими железными веревками… а ещё там бумага есть; только я не читала, за тобой побежала…
Ираде было уже восемь с половиной, почти девять; но откуда знать ребёнку о существовании скелетов и цепей, если он никогда их не видел?..
… Я с содроганием вошёл под низкую притолоку; дневной свет проникал сюда неглубоко, но достаточно, чтобы осветить мертвецов, расположившихся в самых разных позах; прикованы были лишь двое из них — детское воображение склонно преувеличивать. Один скелет, по всей видимости, женский, сидел за камнем, заменявшим здесь стол. На гладкой поверхности лежала стопка тонких, почти прозрачных листков. Я приблизился, осторожно взял в руки один — точно сделанный из тончайшей шкуры неведомого животного; на листке были нацарапаны буквы, но в полумраке нельзя было рассмотреть их наверняка.
Чтобы забрать всю стопку, мне пришлось отодвинуть лежавшую на её краю кисть скелета. От этого простого движения кости дрогнули, а затем рассыпались в прах; сквозняк взметнул и осыпал маленькое облачко. Сколько же здесь пробыли эти люди, если останки сделались так хрупки?..
… Возвращаясь назад, я не преминул сделать дочери замечание:
— Почему ты забралась так далеко от озёра?
— Но отец, — прищурила озорные глаза Ирада, — поблизости все интересное я уже разузнала!
Справедливо. Однако, несмотря на бурное возмущение, я запретил ей впредь уходить дальше нашего убежища.
До заката оставалось ещё полдня, когда мы уселись на берегу разбирать чужие записи.
...Давным-давно, когда на свет ещё не появился мой прадед, все земли принадлежали королевской чете. Король страстно желал наследника; но королева родила ему двух девочек, похожих, будто две капли воды. Одна была спокойна и холодна, другая — горяча, точно буря посреди жаркого дня. Родители назвали их Дария и Тория; больше детей у них так и не было.
Сёстры росли, как любые дети — в ссорах уступала чаще Дария, но никто зато не мог выдумать новую забаву лучше Тории. Когда пришла пора королю умирать, он призвал к себе жену и шёпотом огласил ей свою волю.
Королева ненадолго пережила своего супруга; будучи на пороге смерти, она передала дочерям наказ отца. Дарии достались все застроенные, пусть и небольшие земли; Тория должна была править своим народом в степях: так распорядился мудрый отец, знавший о любви юной принцессы к росистой траве, утреннему туману и прохладным озерам.
Поначалу все шло как нельзя лучше; сёстры были дружны и порой навещали друг друга: Тория являлась во дворец, а Дария приезжала со свитой эрберов к простому, украшенному лишь цветами пологу. Поначалу принцесса, появившаяся чуть раньше на свет, относилась к младшей с лёгким презрением: где это видано, чтобы особа королевской крови жила, точно простолюдинка? Но постепенно Дария стала замечать, что поданные Тории обожают свою правительницу, в то время как люди Дарии сторонятся её; что земли Тории год от года становятся плодороднее, а река, несущая воды через королевство, мельчает с каждой луной.
Когда Дария в очередной раз уезжала от сёстры, никто не заметил, как от небольшого отряда отделился один из эрберов и растворился в толпе.
Вернувшись, доносчик поклялся светлым небом, что юная принцесса — могущественная ведьма; он-де самолично видел, как по взмаху её руки бьют из земли новые источники, проливается столь нужный землям дождь, и выжигаются под новые поля заросшие сорняками развилки.
Вечно спокойная и холодная Дария пришла в гнев. Как, — спрашивала она у молчащего неба, — как родная сестра посмела украсть воды моей реки! Ведь каждому известно, что если где-то вода прибывает, то где-то её становится меньше!
Принцесса решила восстановить справедливость и отправила сестре послание; но ответ смутил её: Тория клялась, что ничего такого не делала, а плодородие земель — всего лишь дело лучших землеробов племени.
Тогда Дария собрала лучших магов своего королевства; все они, как один, заверили правительницу в том, что сестра её лжет; выискался самый сведущий: он-то и научил девушку простому заклинанию.
Лучшие эрберы поехали на этот раз в свите; принцесса, ни слова не говоря, ступив за полог, обняла Торию одной рукой, а другой вонзила в её спину нож, громко произнеся заученные слова.
Не успела осесть пыль, поднятая копытами королевских жеребцов, как младшая нашла в себе силы выбраться наружу; там, под взглядами десятков перепуганных подданных, она произнесла страшное проклятие, легшее на этот мир неподъемным камнем.
Наутро по всей земле пересохло множество источников; выжила лишь городская река, да и та сильно обмельчала; но народ Тории получил своё: принцесса в наследство оставила людям дар находить родники даже в самых сухих землях.
Дария, запершись во дворце, опасаясь мести, приказала возвести вокруг королевства стены; племена, находившиеся под властью сёстры, отныне объявлялись отверженными и подлежали истреблению. Она получила силу погибшей и впервые воспользовалась ею, выжигая все леса вокруг каменных стен, убивая тех, чьего прихода боялась больше всего на свете; но вместе с силой вошла в её тело частица умершей; и стала принцесса ни человеком, ни духом, ни той, ни другой сестрой; обреченная мучиться до конца дней своих, незадолго до смерти породила она дочь и проклятие перешло на ее дитя.
На последнем листе та, что писала это послание, начертила единственную фразу:
«Мы, самые преданные подданные принцессы Тории аль-Раби, выполним последнюю её волю и укроемся от глаз недруга среди надёжных скал, охраняя послание, что велела она скрывать, пока не придёт час искупления, и не встретятся две сестры, и не снимут заклятие, наложенное на века».
… Когда я дочитал, Ирада нетерпеливо дернула коленкой:
— А дальше что? Так это она виновата, что у нас нет воды?
Я молчал, потрясенный до глубины души; а когда услышал вопрос, то ответил просто:
— Видишь ли, Ирада… Ты — дочь принцессы Дарии. Только вот сестры у тебя пока еще нет…
***
Пока моя девочка во сне переваривала свалившиеся на нее неожиданные вести, я лежал на шелковистой траве и смотрел на небо, украшенное россыпью ясных звезд.
Кто ты, приведший нас в эту долину и вложивший в наши руки спасение степного племени? Мы могли бы жить здесь еще сотни дней и никогда не найти этого странного письма; а там, за тысячи шагов отсюда, по-прежнему бы шла невидимая война, умирали бы люди и Аксилиан в очередной раз уводил народ неизвестными тропами…
Но наверху, кто-то неведомый мне и неизвестный, двинул легко пальцами и мы застучали ногами, зашагали вперед, подчиняясь чужой воле, чтобы узнать, как вернуть воду в умирающие земли. Что, если бы я не ушел никуда с Ирадой?.. Что, если бы Анеста осталась со мной?
Кто ты, опытный кукловод, так легко перетасовавший наши жизни, как две истрепанные карты, в угоду чужим судьбам? Создатель ли, сотворивший этот причудливый мир или злой рок, названия которому не отыскать ни в одной древней книге?
***
Я никак не мог придумать, как объяснить Ираде, что мы вынуждены будем покинуть прекрасное озеро и серебристые скалы; но моя дочь опередила меня. Ближе к полудню, глядя на пронзительно солнечное небо, она заявила просто:
— Мы идем или нет?..
...Обратный путь оказался тернистее; видимо, оттого, что нам обоим никак не хотелось уходить из уютного убежища, мы еле волочили ноги. К вечеру первого дня, навьюченные запасами еды, воды и разной мелочи, два путника только достигли границы, где заканчивалась власть тумана.
Я предложил остановиться, но Ирада не желала и слушать меня; так, в свете луны, прошагали еще с три сотни шагов, прежде чем нога моя поскользнулась и угодила в чью-то нору.
Я бодро выбрался из ямы и даже наступил с полной силой на твердую землю; и в этот самый момент пришла невыносимая боль.
Ирада встревоженно прыгала рядом; пришлось закатывать штанину и ощупывать голень; неестественно вставшая кость подсказала мне простую истину.
Перелом.
— Ирада… Послушай меня внимательно.
Целый час ушел на уговоры; я убеждал, упрашивал и даже один раз пригрозил; но дочь ничего не хотела слушать.
— Упрямая ослица! — не выдержал наконец я. — Ты не пройдешь со мной и полдня: сломанная нога — это обуза, это конец. Нужно спешить, нужно передать послание!
Ирада показала язык и ушла.
Вернулась с кучей веток; и тогда мне стало ясно, что спорить с ней бесполезно.
Почти до утра мы вместе сооружали подобие носилок; выручили сплетенные про запас веревки; с рассветом, выбившись из сил, оба рухнули на голую землю и, не успев прикрыть глаза, уснули.
...Никогда еще я так остро не чувствовал дорогу; каждая маленькая кочка или ямка вонзалась сотней иголок в ногу; Ирада тянула носилки вперед, я помогал ей как мог, отталкиваясь руками и изредка здоровой ногой. Медленно, но мы все же двигались вперед; кто знает, сколько у нас еще времени.
Когда еда вышла, Ираде пришлось добывать и пропитание. Я корил себя за глупость, за то, что поддался маленькой девочке; шансов скорее добраться до людей у нее было намного больше в одиночку, чем со мной.
Спустя две недели мы добрались до места последнего становища племени, но вместо оставленных следов жизни нас встретило черное, дотла выжженное пепелище.
Среди гари и рваных остатков шатров сидела старуха. Ирада дотащила меня до нее; бедная женщина чертила в пыли и копоти короткие полосы; приглядевшись, я с ужасом узнал свою добрую соседку.
— Лакия… Слышишь меня? Что здесь случилось, Лакия?
Безумный взгляд скользнул мимо, затем она словно очнулась.
— Хазрат… Это ты, Хазрат?
— Я, Лакия, я… Где старейшина? Где остальные?
— Ушел Аксилиан… Собирать племена: решил пойти войной на королевство.
Больше спрашивать было нечего; очередная буря, вызванная Дарией, окончательно прикончила семью несчастной.
Лакия вдруг подползла ко мне, вцепилась в колени и сухо, ненавидяще сказала:
— Убей эту тварь, Хазрат! Убей, я знаю, ты можешь… Ты ведь служил самой принцессе, так говорили наши… Я за тебя до конца дней просить небо буду... Прикончи девчонку, прикончи Ирот!
— Какую Ирот? — переспросил я. Сломанная нога как-то по особому дернулась от боли; Ирада, сидевшая рядом, внимательно прислушивалась к разговору.
— Черная ведьма породила на свет отродье и издохла… Убей принцессу Ирот, Хазрат!
***
— Это моя сестра? — тихо спросила дочь. — За что она так нас ненавидит, отец?
— Да, Ирада… Это не она ненавидит — это ее научили.
— Но ведь в этих… бумажках сказано, что заклятие не исчезнет, пока не встретятся две сестры. Мы сестры с Ирот, значит, мне нужно с ней встретиться, чтобы у всех появилась вода? И у Анес, и у Аксилиана? И тогда Лакия сможет вернуться в лагерь…
— Тебя убьют, — безнадежно сказал я. — Принцессу наверняка охраняют эрберы. Ты не сделаешь и шага по дворцу — тебя схватят и отрубят голову.
— Но если я не пойду, проклятие не исчезнет, — задумчиво сказала Ирада. — Я пойду, отец.
...Мы добрались до каменных стен спустя четыре дня. К общей радости, Лакия согласилась пойти с нами; это сильно сократило нашу дорогу. Ирада оставила нас недалеко от ворот: ждать.
— Я вернусь, отец, — серьезно пообещала она. — Вот увидишь.
Как же все-таки выросла за это время моя маленькая дочка.
***
Пройти ворота оказалось проще, чем говорил отец; Ирада просто нырнула под солому в очередную проезжавшую мимо телегу. Зевающие стражники не стали досматривать торговца, ограничившись бумагами; девочка тем временем крепко прижимала под одеждой другие — те, которые должна была увидеть юная принцесса.
Дворец нашелся легко; никто не обращал внимания на маленькую бродяжку. От ароматов сладостей, доносящихся с рынка, у Ирады свело живот; она поторопилась пройти мимо.
— Ничего, — бормотала девочка, — сначала принцесса, сначала …
Осталось самое сложное: проникнуть за ограду, туда, где возвышались над городом дворцовые башни.
Два эрбера, скрестив копья, с хмурым видом стояли возле входа и всем своим выражением показывали, что чужакам здесь нечего делать. Стены были очень высоки; даже и думать не стоило перелезать через них: скорее всего, она сорвется еще на первых шагах…
Ирада сидела в кустах и терпеливо соображала: должен же быть способ пройти внутрь. Она бы еще долго сидела, но чья-то железная рука поймала ее сзади за шиворот и вытащила из кустов.
— Гляньте-ка, — сказал насмешливый голос, — снова лазутчик! Да такой маленький на этот раз — а ведь вчера только поймали одного такого…
Говоривший развернул ее к себе, и Ирада уткнулась в черный, короткий плащ.
— О небо… Да ведь это вылитая принцесса!
Застучала быстрая поступь, ожили стражники у ворот; не успела девочка очнуться, как ее втолкнули за ворота и потащили по ступеням вверх — туда, где она так мечтала оказаться всего несколько мгновений назад.
— Кто это, ад-Дин? — спросил неприятный ласковый голос.
— Лазутчицу поймал...Шныряла возле ворот в кустах.
— Ничего себе.. Как похожа! — и еще что-то невнятное, чего Ирада так и не смогла разобрать; а чужие руки продолжали без церемоний тащить ее вперед по коридорам. Влево, вправо, снова вправо, долго прямо, и заново: она никак не успевала запомнить. Ей бы только на секунду, на минутку увидеть принцессу; а там пусть тащат хоть куда — даже если и на плаху…
— Стойте! — юный, вибрирующий голос зазвучал напряженной струной. — Кого ты ведешь, ад-Дин?
— Принцесса аль-Раби, — низко поклонился сопровождающий, — это из-за стены… поймали возле ворот.
Принцесса!
Ирада нашла в себе силы дернуть подбородком вверх.
Черные глаза смотрели на нее, недобро прищурившись; юная особа разглядывала ее, как старую, выброшенную куклу, с которой уже никому неинтересно играть.
Поймала взгляд узницы; зрачки ее от удивления расширились.
— Ведите ее ко мне!
— Но как же… принцесса… — бормотал растерянно ад-Дин. — Нельзя, это ведь убийца…
— Убийца? — фыркнула Ирот. — Не смешите меня, ради неба! Я мышей не боюсь; на каждую мышь есть свой голодный кот. Отведи ее в мои покои; я хочу посмотреть на нее поближе.
***
Там, куда привел Ираду ад-Дин, было сухо и тепло; это все, что она смогла запомнить. Покои были убраны дорого, но строго; никаких драгоценных камней; только шелковые, просторные ткани и легкая, деревянная мебель.
— Тебе говорили, что ты похожа на меня? — Ирот решила отложить все свои дела ради нового развлечения. — Смотри! Эй, вы, — обернулась она к эрберам, — заносите, живо!
Стражники торопливо вкатили огромное, в девочкин рост зеркало; в нем отразились Ирот, поджавшая губы, в белом шелковом платье, и бледная Ирада, закутанная в свои лохмотья.
— Принцесса, вас просит эйтч, — робко заикнулся эрбер. — Очередное нападение…
— Вон пошел, — рявкнула на него Ирот. — Я сама решу, когда мне приходить на совет!
Испуганный стражник счел за лучшее удалиться.
— Смотри, оборванка, — принцесса подтолкнула ее к зеркалу. — Надо тебе такое же платье… И помыться. Принесите воды, да побольше! И платье! — крикнула она в никуда.
— Не услышат, — тихо произнесла Ирада.
— Пусть только попробуют, — Ирот смерила ее недовольным взглядом; подошла, дернула в разные стороны воротник. — Ой, а что это?
Тонкие, прозрачные листки мягким веером выскользнули из-под одежды и легли легким опахалом на пол.
— Это то, зачем я сюда пришла, — твердо сказала Ирада.
...Никто так и не узнал, о чем они говорили; когда, спустя несколько часов к дверям подошли забеспокоившиеся члены эйтча, принцесса пригрозила отрубить всем по очереди головы, если они еще осмелятся докучать ей.
А тем временем под каменные стены подошла армия Аксилиана — если можно было назвать армией толпу отчаявшихся, решившихся на быструю смерть людей; если можно было увидеть войско в этих клочках, обрывках рассеявшегося по степям племени. Эрбер, завидев их, протрубил трижды: и королевство немедленно принялось собирать собственные силы — численно превосходившие врага в два с половиной раза.
Хазрат ад-Дин все еще ждал свою дочь.
***
Аксилиан приготовился дать сигнал к нападению, когда сверху взметнулось белое шелковое полотнище.
— Что это? Они сдаются? Не хотят войны? Может, и молодая ведьма померла? — шелест пронесся глухой волной по сбившемуся в кучу войску. — Подождите! Подождите! Вон она!
На стену, придерживая длинное, белоснежное платье, поднялась принцесса.
А рядом с ней встала другая: похожая, как две капли воды.
Толпа взволновалась.
— У них теперь две ведьмы! Бейте! Стреляйте! — кричали люди внизу.
Аксилиан поднял сделанную собственноручно дудку и дунул в нее изо всех сил.
— Тихо! — закричал он. — Тихо!
Но людское море успокаиваться не желало.
Со стены послышался голос: еще немного детский, вначале он зазвучал тихо, но потом вырос и заполнил всю раненную равнину.
— Племя степей! Я, принцесса Ирот, объявляю отныне, что всякая война между вами и королевством прекращается!
Послышались удивленные шепотки; за спиной Ирот возник черный балахон, согнулся в низком поклона. Ему что-то недовольно ответили; ад-Дин, родной брат Хазрата, оттеснил члена эйтча назад. Море внизу билось в страхе, неверии и нетерпении; люди ждали ответов.
— Кровная сестра моя, Ирада, выросла среди вас и потому будет властвовать вашим народом по праву; по праву своей давно упокоившейся матери Тории. Больше не будет нужды и жажды; все ваши беды — это и наши беды. Мы заполним земли, чем сможем!
Внизу все сильнее и сильнее раздавались крики.
— Я, со своей стороны, обещаю править вами достойно и мудро; опираться на советы старших и отвагу младших, — вступила Ирада. — Своим наместником я выбираю старейшину Аксилиана, нашего прежнего вождя; да поможет нам небо!
Пробились на поверхность первые родники; слились воедино в первый, а затем и второй исток; хлынула прозрачная, чистая вода, ударилась в камень и снесла с бушующим ревом старую, давно не смотренную плотину.
— Да поможет нам небо!
Всплеснулось, зашумело внизу; смеясь и крича от восторга, люди бросались в холодные, бьющие свежестью волны, брызгали друг в друга водой и пили, пили без конца и края, сколько зачерпывали руки; принцессы стояли, обнявшись, и смотрели на празднующих: Ирада счастливо, Ирот — со сдержанной радостью. И никто не заметил, как телохранитель ад-Дин уводит со стены человека в черном балахоне.
***
Дочь, конечно же, не забыла обо мне, прислав стражу и дворцового лекаря сразу, как люди начали расходиться. Лекарь посмотрел на ногу и сломал её во второй раз; в его защиту скажу, что спустя месяц с лишним она все-таки срослась.
Хрупкое, нежное изваяние глядело с высоты прежним, мягким солнцем; мне почудилось, что луч, коснувшийся прекрасного лица, тронул его улыбкой. Я припал к ногам каменной Дарии, ощущая свою вину перед ней еще острее, чем прежде.
— Всё хорошо, принцесса, — прошептал, чувствуя губами мраморный холод. — Прости…прости, что отнял у тебя дитя; прости, что дал тебе умереть; прости, что бесконечно виноват пред тобой.
Слабый шелест ветра пронесся среди шафранов, и в этом шелесте мне почудилось тихое:
— Прощаю.