И что мы не смогли взять.
Революционные события 1920 – 30-х гг. стал той внезапно открывшейся пропастью, которая отделила Европу дворцов, церквей и семейной морали от Европы спальных новостроек, средств массовой информации и неполных семей.
Всего лишь за двадцать лет исчезло понятие мужской чести, дамы научились носить брюки, политические решения больше не принимались в кругу нескольких венценосных семей, и возникла новая политика, способная манипулировать чувствами миллионов людей – разных людей, потерявших прежние сословные берега, и начавших изобретать себя заново, вслушиваясь в шорохи общедоступного радио.
Это не тот эпизод истории, из которого легко выбрать все сладкое, отбросить все горькое, а затем остаток объявить «правдой».
Это не тот сюжет, который зритель захочет прихлебывать «осторожно, маленькими глотками, в твердой решимости не взмутить осадка и умереть, не добравшись до дна», если воспользоваться метафорой Джона Голсуорси.
А что мы не смогли взять?
Утраченный интернационал
Мы забыли про Интернационал, что это была не только революция в России.
В середине двадцатых годов авторитет международной революции был так высок, что местный руководитель Коминтерна Карл Радек не только был вхож в высшие круги Веймарской республики, но, даже после провала подготовленного Коминтерном восстания в Гамбурге, продолжал легально жить в Германии и заниматься делами Коминтерна.
В Берлине остался не только Радек, там действовало знаменитое Бюро Варги или Статистико-информационный институт Коминтерна, руководитель которого, Евгений Варга по-прежнему считается одним из крупнейших экономистов XX века, наряду с Кейнсом и Кондратьевым.
Однако после второй мировой войны революция стала восприниматься в международной коммунистической среде как советское и даже чуждое многим коммунистам явление.
Для сравнения, после восстания в Венгрии 1956 г. ее прежние руководители Матьяш Ракоши и Эрнё Герё, коминтерновцы, подпольщики, были вынуждены бежать из страны и несмотря на то, что социализм в Венгрии просуществовал до 1991 г., им больше не было позволено вернуться на родину.
Снижение международного авторитета революции объясняется второй нашей потерей.
Несостоявшееся народовластие
Русская революционная традиция идет от народников, выступавших за максимально широкое участие общества в политике и управлении.
Решение Ленина взять власть силой в конце 1917 года было во многом основано на гипотезе, что «специфическое начальствование в государстве вполне доступно уровню развития горожан вообще и вполне выполнимо за заработную плату рабочего».
И до сих пор коммунизм в представлении многих коммунистов ассоциируется с творчеством народных масс. Но это творчество так и осталось мечтой.
Первые опыты такого рода в Советской России дали противоположный результат.
«Рабочий контроль» очень скоро обнаружил свою истинную природу. Эти слова звучали всегда как начало гибели предприятия. Немедленно уничтожалась всякая дисциплина. Власть на фабрике и заводе переходила к быстро сменяющимся комитетам, фактически ни перед кем ни за что не ответственным. Знающие, честные работники изгонялись и даже убивались. Производительность труда понижалась обратно пропорционально повышению заработной платы. Отношение часто выражалось в головокружительных цифрах: плата увеличивалась, а производительность падала на 500—800 проц. Предприятия продолжали существовать только вследствие того, что или государство, владевшее печатным станком, брало к себе на содержание рабочих, или же рабочие продавали и проедали основные капиталы предприятий.
Короткий год «полного коммунизма» закончился полным провалом. Численность населения Петрограда за это время сократилась более чем вдвое, так как «горожане вообще» сбежали от коммунизма в деревни.
Объяснение провала коммунизма дал популярный в начале XX века беспартийный марксист А. А. Богданов. Не занимая никаких руководящих постов в советском правительстве, Богданов считался его «великим визирем», так правительство состояло в основном из его учеников, которых он в свое время привел в РСДРП.
Революция под знаком военщины – утверждал Богданов – глубоко исказила природу большевистской партии: ей пришлось организовывать псевдосоциалистические солдатские массы, крестьян, действующих в казарменных коммунах на содержании у государства. Партия стала рабоче- крестьянской, а значит объективно-солдатской. Почему? Если система состоит из частей высшей и низшей организованности, то ее отношение к среде определяется низшей организованностью, самым слабым ее звеном. Так, скорость эскадры определяется самым тихоходным кораблем. Позиция партии, составленной из разнородных классовых отрядов, — ее отсталым крылом. Большевизм усвоил логику казармы, все ее методы, специфическую культуру и идеи. Логика казармы в противоположность логике фабрики характеризуется тем, что она всякую задачу понимает как вопрос ударной силы, а не как вопрос организованного опыта и труда. Разбить буржуазию — вот и социализм. Захватить власть — тогда все можем. Казарма знает только паек. Такой коммунизм обречен на политическое и идейное крушение.
Правильный коммунизм, превосходящий капитализм в производительном и организационном аспектах, по Богданову был связан с особой пролетарской культурой.
Понятие «пролетарской культуры», выдвинутое Богдановым в 1909 г., равнозначно коммунизму вообще, а не только сфере просвещения и развлечения. Если по Ленину коммунизм есть политика, которую можно свести к власти людей, называющих себя «коммунистами», то требование Богданова шло гораздо дальше: он требовал овладения тайнами коммунистического труда и секса, так как никакую сферу жизни нельзя извлечь из культуры.
Однако коммунистическая культура так и не составила альтернативы политическому коммунизму Ленина. Культуры складываются веками, а как, никто из обществоведов начала революционного века сказать не мог. Насущные вопросы защиты революции, а затем индустриализация советской России потребовали сужения коммунистических мечтаний.
Советским Союзом стала править не коммунистическая культура, основанная на творчестве масс, а самопровозглашенные коммунисты. Не духовность, а духовные лица. Не творческие массы (которые оказались неспособны к творчеству), а партия, состоящая из коммунистического духовенства.
Упадок политической культуры коммунизма
Следствием поражения интеллигентской ставки на народ и народовластие стал вынужденный крен в сторону «правильных идей» и «правильных людей», вскоре приведший к «торжеству» идей одного высшего руководителя.
Теоретические представления марксистов (особенно, русских марксистов) о природе человека и силе движущих им мотивов, о природе общества и государства, и условий, необходимых для их укрепления и развития, были изначально ограниченными.
Теория не охватывала всю сложность вопросов управления Россией, внезапно открывшуюся после крушения старого порядка. Какие идеи правильные: Ленина или Троцкого, Сорокина или Кондратьева, Богданова или Варги?
Ответить на эти вопросы с позиций теоретического марксизма было невозможно, но практические задачи политики требовали таких ответов здесь и сейчас.
Советские марксисты, начиная с Ленина, старательно сужали свой «просвет бытия» все больше и больше, подменяя поиск истины, постоянно грозивший расколом духовенства, ссылками на руководящие указания, пока при Сталине не оказались в кромешной теоретической мгле.
С другой стороны, буржуазная часть Запада присвоила себе весь тот простор мировой культуры, от которого СССР пугливо отгораживался. В том числе, и некоторые коммунистические идеи.
Великий немецкий философ Георг Гегель считал, что мысль человека движется не прямыми, а окольными путями. Сталкиваясь со слишком высокой преградой, мышление закручивается наподобие вьющегося растения, делает себя спиралью и, в конечном счете, перебирается через стену.
Революционная мысль не погибла от столкновения со стеной народной неспособности быть народом мыслящим, ответственным, управляющим собой, но стала спиралью, стала опираться на те средства, которых ранее не предполагала или отрицала, превратила себя в социальные сети и распределенные реестры. Американизация Европы, сменившая ее советизацию, отчасти опиралась на идеи русских социалистов-революционеров, таких как Питирим Сорокин или Николай Кондратьев. Как и некогда народники, автор послевоенной внешнеполитической концепции США Джордж Кеннан, был прилежным учеником Льва Толстого. Изменившая американский образ мысли «сексуальная революция» Вильгельма Райха наследовала культуре советских 1920-х гг., которую проповедовали Александра Коллонтай и Лариса Рейснер. И это еще не самые странные, и далеко не последние витки революционной мысли.
Об авторе: Евгений Владимирович Милютин, российский дипломат (в прошлом), историк, востоковед, писатель, автор книги «Психоистория. Экспедиции в неведомое известное». Вы можете комментировать эту и другие мои статьи в группе любителей психоистории «Зеленая Лампа» в Фейсбук. Для этого нужно присоединиться к группе.