Вроде бы мы о революции свое отписали. Даже прошлый, юбилейный, год прошел незаметно. А вот для писателей разных стран эта тема остается актуальной. Они вновь и вновь возвращаются к опыту прошлого и его последствий, анализируя его с разных точек зрения, от имени участников, жертв и наблюдателей, посторонних:
В стенах и за пределами
Агуалуза Ж.Э. Всеобщая теория забвения/ Пер. с португал. Р. Валиулина. - М.: Фантом Пресс, 2018. - 272 с.
Вроде бы довольно простая и, как кажется, излишне лаконичная книга. Прям народные рассказики, перемежаемые сценами фантастического заключения Луду. Однако за внешней незамысловатостью скрывается мудрость простых вещей, которая практически выветрилась из американской и европейской литературы, громоздящей идеологические вавилоны.
Образ стены, как чего-то негативного (разделение, преграда) стал настолько расхожим, что потерялся исходный практический смысл данного сооружения – служить и защищать. Но куда без нее денешься, если кругом одни враги, хаос смерть и разрушение. Поставь стену – спи спокойно.
По-человечески, стремление к безопасности вполне ясно. Как понятны и последствия к которым оно приводит.
Как все однако перевернулось в мире! Раньше замуровать кого-либо считалось наказанием. Нынче многие ищут спасение в отшельничестве. Напрасно, потому что «жить в обществе и быть свободным от него невозможно».
Вот и добровольная изоляция Луду - не прекращение взаимодействия с окружающим миром (трубопровод есть, радио в наличии, терраса имеется, соседи за стеной, да и книги – чем не роскошь человеческого общения?), а перевод его в менее травматичную плоскость. Добровольная робинзонада, в которой помимо домашней животинки, рано или поздно появляется Пятница. Здесь в романе, все с ног на голову – Пятница находит Робинзона.
Конечно, сама ситуация самозамуровывания в многоэтажном доме в центре ангольской столицы на долгих 30 лет выглядит фантастично. Но если задуматься, не впадая в буквализм: не так ли стали жить теперь многие из нас?
В литературном вымысле Агуалузы есть нечто глубоко точное, отражающее действительность. Правда и неправда. Весь роман держится на этом. «Всеобщая теория забвения» - смелое смешение метафорического и реалистического начал.
Если задуматься, произошедшее с Луду – метафора судьбы всего человечества, в страхе огородившегося стеной, и теперь истощающего себя среди изобилия бытия. Пускающего в топку ради сиюминутных потребностей творения человеческого духа. Способного выйти из тупика, в котором оно оказалось, только тогда, когда кто-то молодой протянет извне руку помощи.
С другой стороны, перед нами роман о сословных страхах, о расовых и классовых предрассудках. Вокруг быдло и обезьяны. Иногда тяжело себя представить среди неприглядной народной жизни, страшных, заболевших революционной лихорадкой, простолюдинов. А между тем все легко и просто.
Позиция Луду – такая смесь легендарного требования оставаться над схваткой с испугом премудрого пескаря. В результате этой абстрактной удаленности глаза, как и от всякого страха, становятся велики. Мир злонамерен и опасен.
Но автор дает крупный план и таинственные события, происходящие в ее затворнической жизни, получают вполне житейское объяснение.
Конечно же это роман о войне. О социальном разобщении, переходящем в открытый конфликт, о том, что раскрутившись один раз, он не может остановиться, загаснуть сам собой. Но мы можем плюнуть и забыть, в конце концов.
Одновременно это книга о чуде непредсказуемости. Мы все внезапно смертны и внезапно живы. Судьба сводит нас всех вместе по чистой случайности и также неожиданно разбрасывает по свету. Все взаимосвязано. Наши поступки могут иметь самые неожиданные последствия. Жизнь непредсказуема, но именно это и спасает нас, помогает нам жить, перемахивая через трудности и опасности. Вот такой аргумент против неумолимой, на грани схоластики, логики исторического материализма.
Сон разума рождает чудовищ – это знают все, но и излишняя его активность также порождает монстров. Самый парадоксальный итог романа состоит в переосмыслении привычных стереотипов «стены отделяют нас от друзей и врагов». Это не так, это слишком общо. Стены отделяют нас от людей, со всеми их пороками и достоинствами. И у нас нет другого способа жить, как сделать в стене дверцу (разрушать необязательно), для того, чтобы время от времени выходить наружу, чтоб убедиться – там не монстры, вокруг такие же люди, как ты или я. Просто с ними что-то случилось: война, любовь, революция.
Они тоже одиноки, а вождям приходится хуже всего, они – инородное тело (Агуалуза указывает на это одним росчерком пера). Люди вправду могут стать монстрами, если мы к ним не выйдем. Да и с нами вряд ли все будет в порядке.
В общем, не робейте, бывайте чаще на свежем воздухе. Верьте в человечество. И кто знает, может быть Луду окажется права, с этим придет вера и в нечто более высокое, в Бога.
Сам не свой
Вьет Тхань Нгуен. Сочувствующий/ Пер с англ. В. Бабкова. - М.: Corpus, АСТ, 2019. - 416 с.
Человек-вне, изображенный в романе Аглуазу в чем-то похож на человека-между, героя «Сочувствующего». И там, и там – не в своей тарелке.
Перед нами не рассказ о событиях как они происходили, а исповедь поневоле, тренинг по воспитанию. Чистую бумагу дают, исписанную изымают. Поэтому роман Вьет Тханя не просто хронологический рассказ о том как «белая» вьетнамская эмиграция бежала из Сайгона в самый последний момент и превратилась в массовку в духе «Короны Российской империи», а нечто с размышлениями и оценками. Последние здесь важнее описываемых событий.
«Сочувствующий», несмотря на название, - книга откровенно головная. Автор здесь выступает в роли идеолога, того самого Творца-режиссера, изображенного в романе, столь же тщательно подбирающего сцены для изложения своего символа веры. Порой кажется, что вся книга написана только для того, чтоб донести мнение Вьет Тханя по вопросам родины и революции, искусства, роли и места Америки в мировой истории, национального вопроса и религии. С нами говорит не персонаж книги безвестный интеллектуал, зачатый папой-французом с несовершеннолетней вьетнамкой, а американизированный вьетнамец, собравшийся перевернуть всю американскую литературу с ног на голову.
«Сочувствующий» трещит по швам, так распирает автора от желания объять необъятное и высказаться по всем вопросам сразу: колониализм двух видов (французский и американский), смысл революции, Голливуд как средство массового поражения и колониализм нового типа, судьба этнических меньшинств в уютном черно-белом мире США. Ему мало быть серьезным, сарказмом, иронией, так и прет от некоторых страниц. Разностилевое, пестрое литературное одеяло.
Ну и понятно, чтоб закрыть все эти мишени надо строчить-лопотать со скоростью пулемета. Собственно здесь уже очевидно противоречие, между заявленным замахом на письменное изложение и скорее устным способом освещения событий. Может быть, у меня что-то не так с восприятием, но, как по мне, то герой именно говорит, а не пишет.
О чем же все это? Какова основная мысль романа? Мне представляется, что вся книга своего рода самооправдание автора, ну, или, во всяком случае его идеологии человека-между, полукровки в расширенном понимании этого слова, человеческой сложности, неясности, неопределенности.
Автор на протяжении всего романа упивается идеей амбивалентности, двойственности, и жмет на эту педальку настолько часто, что уже в середине романа начинает тошнить от подобной натужной диалектики.
При этом Вьет Тхань занимается последовательной дискредитацией религии, коммунизма, да и любой формы идеологии вообще. Идеолог против идеологии – привычная уже позиция в современную эпоху. Идеология, Родина, страна – все это прикрытие для убийства. Лучше совать член в кальмара, чем убить кого-либо.
Что ж, тут в духе жестко заданной арифметики человеческих душ не поспоришь. Но отчего же только «или-или»? Странная вещь, роман, рисующий тупики односторонности, говорящий об иллюзии однозначности, сам подталкивает читателя в строго определенном направлении. Лучше ничего не решать, жить без идеалов, похоже, в этом направлении движется мысль автора. Он, конечно, осуждает своего непутевого, запутавшегося между Вьетконгом и американцами персонажа, но скорее за слабоволие, за нежелание признать, что половинчатость, двойственность – полноценный выбор.
В книге немало роскошных живописных сцен – завораживающе вялое бегство из Сайгона (так замирают перед смертью), съемки голливудского блокбастера на Филлипинах, переход по Лаосу. Именно здесь проявляется мастерство Вьет Тханя. По книге достаточно рассыпано семян мудрости, блестящих формулировок и остроумных замечаний.
Но все это тонет в общем авторском праведном порыве – настучать по носу самодовольных американцев, рассказать об обидах, наносимых в Америке мигрантам, а также о том, что революции никогда ни к чему не ведут, вернее сказать, постоянно переходят в свою противоположность.
В порыве гуманизма кажется, что все это так, и автор триумфально доказал, что дважды два равно четыре, а Волга впадает в Каспийское море. Но история опровергает гуманистический тезис. Если бы все шло по кругу «дракон умер, да здравствует новый дракон!», то мы, наверное, до сих пор бы сидели в пещерах. То о чем герой романа мечтает – тождество революционной строгости и сочувствия случалось. Правда, не в полном объеме. И вот об этом бы стоило жалеть.
В итоге, «Сочувствующий» - довольно противоречивая книга, в которой заявка на чувственность дискредитируется холодностью скрывающейся за ней идеологии. Манифест принципиального мигранта, выполненный тем не менее в полном соответствии с новыми американскими стандартами.
Дом у тюрьмы
Делиджани С. Дети жакаранды/ Пер. с англ. Н. Холмогоровой. - М.: Эксмо, 2018. - 320 с.
А вот это роман горячего сердца и больших чувств. Но без перехлеста и обычного уже идеологического пластикового привкуса (беженцы, страдания, и т.д. и т.п.). События и переживания героев просты, незамысловаты и ощутимы. Здесь нет сложных построений и витиеватых речей, иронии, сарказма. Хотя общая логика «Сочувствующего» вроде бы подтверждена: герои сражаются за свободу и приходят к не меньшей деспотии. Знакомый дивный новый мир: черные плакаты, говорящие о свете.
Вся книга выстроена вокруг дерева, жакаранды, живущей в соседнем дворе. Метафора утраченной семьи, покоя, времени цветения надежд.
Однако самый сильный образ книги, по мне, иной – дом у тюрьмы. Это дикое сочетание, странное соседство выражает реалии перманентной революции, неспокойного общества. «Человек рождается свободным». Какое заблуждение. Он в оковах с самого рождения: открывающий роман рассказ о родах и грудничковых месяцах в тюрьме - яркое тому свидетельство.
Они противостоят друг другу – дом и тюрьма даже тогда, когда одно от другого становится неотличимым.
Тюрьма становится домом: «Нетерпеливое ожидание царило в камере с самого утра. Никому не сиделось на месте. С рассвета, когда Азар с огромным вспухшим животом вывели из камеры и увезли, женщины переглядывались и улыбались друг другу. Все подобрели: даже между членами противоборствующих партий прекратилось враждебное молчание. Сегодня враги заключили перемирие и не вели споры о том, по чьей вине революция обернулась бедой. «Доброе утро!» – говорили они друг дружке открыто и ласково, словно сестрам или лучшим подругам».
А жизнь за ее стенами – тюрьмой: «После революции все за одну ночь сделались братьями и сестрами. Страна наполнилась поддельной «родней», знать друг друга не желающей; одни смотрели на новообретенных «братьев и сестер» со страхом, другие с гневом, третьи с подозрением, четвертые свысока, наслаждаясь своим всесилием».
В «Детях жакаранды» нет постоянных действующих лиц, за чьей судьбой мы могли бы наблюдать от корки до корки, и это словно подчеркивает типичность судьбы каждого из персонажей: боролся за счастье народное, сидел сам или сидел брат, муж, сестра, сын или дочь, остался, тлея или перегнивая, в родной стране или уехал, как стало можно, на Запад. Переплетение судеб родственников, знакомых, соседей создает единое пространство боли, утраченных надежд и бессилья, не позволяет распасться книге на отдельные новеллы.
Это роман об Иране, это книга о дурной на первый взгляд бесконечности смены сочувствия, мечтаний и революционной строгости и беспощадности, о которой пишет Вьет Тхань.
«Нет у революции конца». В романе Делиджани на смену мученикам 80-х приходит новое поколение – их дети. «Встанут новые бойцы». В этой преемственности просвечивает не только идея постоянства сопротивления, но и неубиваемое человеческое стремление к свободе и справедливости, неприятие застоя, протест против мракобесия, упоения бедностью и невежеством.
И конечно же перед нами неизбежная дилемма: «смиряться или оказать сопротивление?» Почти нечаевская отчаянность положения революционеров поневоле – сдаться, сбежать, угаснуть в комфорте и сытости, добытых чужими руками в чужой стране или погибнуть в безнадежной борьбе?
Как и в других обозреваемых романах, однозначного ответа здесь нет. Сама ситуация подневольности выбора, несовершенства любого из вариантов очевидны.
Но у героев книг Агуалузы и Делиджани в отличие от сочувствующего Вьет Тханя есть ради чего жить. Они врастают в землю (свою или чужую) корнями, в то время как сочувствующего влекут другие стихии – земля и воздух. Они ищут дом, они держатся за семью, близких, обретая реальную почву для сочувствия, в то время как его удел ничего, одиночество, пустота отвлеченной мудрости. Где оно счастье? В семье или в борьбе? Для каждого по-разному. Для кого-то, как для героев романа Делиджани борьба становится семейной историей.
Сергей Морозов