Запах Книг

Я увидел её не в те дни, когда о ней трубили все телеканалы, и не тогда, когда её лицо сияло на афишах. Я увидел Лидию Вележеву в тишине её кухни, где пахло чаем и дешёвой мятой, и где каждый предмет казался уставшим: чашка с выбитым краем, старые занавески, которые помнят больше, чем любой архив. Там не было ни света рампы, ни вспышек камер — только женщина, которая слишком давно живёт в состоянии осады. Её осада началась не на рейсе Москва—Тель-Авив, не на ковровой дорожке «Золотого Орла», и даже не в момент, когда муж назвал их брак вещью, которую он «донашивает»...

Я шел к Дому культуры Железнодорожник в тот самый тюменский полудень, когда город уже окончательно впитал в себя запах снега, остывшего жира и усталости. Зима в Тюмени всегда какая-то угрюмая: не красивая, не рождественская, а функциональная — как старые батареи в хрущёвке. Люди из неё не выходят, а выползают. И в тот день весь этот люд, казалось, одновременно решил выползти именно к этому Дому культуры. Очередь стояла такая, будто там раздавали не икру, а ответы на вечные вопросы. Пенсионеры, кутаясь в шерсть и воспоминания, монотонно двигались вперёд — по сантиметру, по одному вдоху...

Когда всё началось, я сидел возле окна редакции, которое никогда толком не закрывалось и всегда пропускало облегчённый ноябрьский холод внутрь. Я ел остывший пирожок с капустой — такой, что крошится, пахнет жареным маслом и вызывает тоску уже на первом укусе. У нас всегда были пирожки. Это был главный источник углеводов и отчаяния в отделе культурных скандалов. Редактор любил повторять, что мы занимаемся не журналистикой, а археологией человеческой обидчивости, и в целом был прав. Телефон дрогнул...

Я проснулся от того, что в коридоре хлопнула дверь. Дом на Остоженке никогда не шумел без необходимости: старые стены, тёмные коридоры, скрип пола — всё это жило в своём ритме, не торопясь, ровно, как старый кот, который давно привык к своим хозяевам и не собирается никому подстраиваться. А тут — резкий хлопок, словно кто-то, возвращаясь, привёл с собой чужой ветер. Я вышел в халате, остановился на пороге и увидел Эммануила Гедеоновича. Он стоял спиной, упершись ладонями в стену. Обычно в нём было...

Мне тогда казалось, что жизнь движется по знакомой колее: утренний кофе, электричка, тёплая колонка в углу редакции, вечная борьба с версткой и вечное ощущение, что я пишу тексты, которые растворяются в воздухе сразу после публикации. Иногда я выходил на Невский просто так — постоять под вывеской аптеки, послушать, как шуршат колёса трамвая по рельсам. В этих мелочах была странная стабильность. Я верил, что ничто особенно не изменится. В ту ночь меня разбудил короткий звонок. – Ты жив? – спросил дежурный...