Лирика

Сегодня подумал, что вечером мне больше нравится, когда свет выключен. В то же время, я не люблю полной темноты. Лампа на столе или ночник — идеально. Возможно, это детская травма. Тогда меня ещё можно было чем-то травмировать. Электричество заставлял экономить отчим. Стоило забыть щёлкнуть выключателем, выходя из комнаты, как слышался вопль: "А свет за тебя я буду выключать?!" Очень хотелось ответить: "Да, выключи, пожалуйста". Но я не решался. Отчим меня никогда не лупил. Ну, подзатыльник или тычок пальцем в лоб — не считается. Конечно, в этом есть его заслуга. Но больше, всё же, моя. Я не огрызался на него лет до пятнадцати. Потом лупить уже было поздно. Когда я впервые попёр на отчима матом, он ошалел. Мы подрались. Сцепились, исцарапались, словно дворовые коты. Я победил удушающим захватом. Однажды я огрызнулся в школе. Выпендривался на математике и вставлял, как мне казалось, очень смешные реплики в лекцию. Учительница несколько раз попросила меня успокоиться. Наконец, вспылила и заорала: — Бабкин, я что, со стенкой разговариваю?! — Конечно! — ... ВОН ВЫШЕЛ! Я вышел. Класс укоризненно смотрел мне вслед. Особенно девочки. О, эти взгляды... Они были такими травмирующими! Да, определённо, тогда я получил ещё одну детскую травму. Веселье куда-то испарилось. На перемене зашёл в класс и извинился. Учительница прокомментировала: "Иди, Стёпа. Прощаю. Видимо, гормоны." Тогда я остро почувствовал, что был не прав. Нет, это была не травма. Это было вправление мозгов. А с отчимом всё было по делу. В ходе, скажем так, разговора на повышенных тонах, он сильно толкнул мать, она упала... Я иногда думаю, а что стоило: просто молча протянуть руку и выключить эту дурацкую лампочку? Или хотя бы спокойно объяснить, что на дворе 90-ые, считаем каждую копейку, экономим на всём, в том числе и на электричестве. Я бы всё понял. И, наверное, не получил бы этого дурацкого триггера, заставляющего постоянно тушить свет. А это бесит Лену, потому что какой смысл выключать свет, чтобы через 2 минуты включать? А я чувствую стресс, если на кухне горит свет, когда там никого нет. Представляете? Стресс от бесполезно горящей лампочки! Но я не ору, чтобы выключили. Во мне орёт мой внутренний отчим. Сам иду и выключаю. Мир приходит в норму. До следующего раза. Впрочем, я сгущаю краски. С этой травмой можно жить. Я могу забить на горящую лампочку. Просто не в этот раз. Точно также курильщики бросают курить. Могу бросить. Вот покурю — и брошу. Я знаю, я сам тысячу раз бросал. Курить я всё-таки бросил, ещё лет 15 назад. Хотя никто не орал, когда я начал. Мне было 18. Я был в Мани-Хани, том самом, которое "по-любому, на полчасика". Кстати, в этом мультике всё плохое случается при свете и заканчивается темнотой. Масяня ищет выключатель и потом жалеет об этом. Темнота. Я в детстве долго боялся темноты. До ужаса. До оцепенения. Мне кажется, это в человеке от природы. Люди плохо видят в темноте, а хищники — хорошо. Кто не боялся темноты, тех съели. Поэтому, по умолчанию, дети боятся темноты. На всякий случай. Но со мной случай вышел тяжёлый. Кто-то в детстве рассказал мне про домового, который приходит ночью и душит. Это стоило мне нескольких лет еженощных кошмаров. Я боялся так сильно, что когда удавалось заснуть, тут-то домовой ко мне и наведывался. Мама водила меня по врачам и по бабкам. Ничего не помогало. Кроме ночника. Со светом, например, от настольной лампы, я засыпал спокойнее. Но ночник запрещал отчим. Это же лишнее электричество! Одно время меня спасал фосфорный орёл. Его тусклый зелёный свет успокаивал мою буйную фантазию перед сном. Я брал его под одеяло и читал. Заряда как раз хватало до моей отключки. Домовые не шалили. А потом орёл разбился. Даже не помню, при каких обстоятельствах. Другого найти не удалось. В стране был дефицит всего, в том числе, и фосфорных орлов. И кошмары вернулись. Проблема с темнотой решилась в одно время с проблемой забытых невыключенных лампочек. Я поступил в Ейскую спецуру. Воспитанники этого интерната спали по кубрикам на 15-16 человек. Домовые к нам не совались. Видимо, из инстинкта самосохранения.

Мы сидели под навесом, утомлённые жарой. Солнце ещё не село. Было очень душно. На застеленном клеёнкой столе стояли тарелки с вчерашним шашлыком, чёрствым хлебом и свежими помидорами. Довершала сей нехитрый натюрморт ополовиненная бутылка водки. Дядя Вова пил сам стопку за стопкой. Ему было неприятно выпивать в одиночку, поэтому он то и дело порывался налить мне или Коле. Мы отказывались. Что бы ему было с кем чокаться, я налил себе пива. Вокруг вились несметные полчища мух. Они перелетали с пола на шашлыки, с шашлыков на стены, бились в паутине по углам и ползали по нашим потным лицам. Моих родственников мухи нисколько не смущали, может, они их и вовсе не замечали. Перед тем, как взять что-то со стола, они механически поводили рукой над тарелкой, отгоняя назойливых насекомых. Я же, после нескольких лет жизни в Германии, стал привередлив. Мухи оставляли повсюду коричневые пятнышки, Я был расстроен. Завтра уже надо было отправляться обратно, а я толком не успел прочувствовать ни этого места, ни этих людей. С утра мы выехали рыбачить. От безумной дневной жары рыбалка вышла никудышной. Лишь под самый вечер, на заходе солнца, вдруг начался клёв и продолжался минут пятнадцать. Мы поймали на троих с пяток краснопёрок и небольшого карпа. Потом за крючки принялись хвататься раки. Я вытащил одного, он был меньше мизинца. Разговор не клеился. Дядя Вова всё предлагал выпить водки, я отказывался, потому что водка была тёплой. Дядя Вова пожимал плечами и выпивал ещё. Мы поговорили о книге Аллена Карра, которую я прислал ему в прошлом году. Он прочитал её и бросил курить, как и я. Колька демонстративно закурил, и мы опять замолчали. По двору сновала тёща. Мы вяло позвали её посидеть с нами, но она лишь отмахнулась. Я спросил у дяди Вовы про соревнования. Он охотно принялся рассказывать про свою детскую футбольную команду, которая играла на первенство области. Мне было неинтересно, но я кивал и поддакивал. Сухой шашлык, тёплое пиво, жужжанье мух и этот совершенно неинтересный монолог едва не усыпили меня. Вдруг дядя Вова заговорил о творчестве Паоло Коэльо. Я встрепенулся. Мы говорили довольно долго, вернее, говорил он, а я больше молчал. Было видно, что для дяди Вовы я был прежде всего интересен как слушатель, потому что вряд ли он с кем ещё мог поговорить в этой глуши о Коэльо. Он разгорячился, его глаза светились восторгом, он делился впечатлением об "Алхимике", спрашивал моё мнение и сразу же, не дослушав, перескакивал на "На берегу Рио-Пьедра я села и заплакала". Тут на полуслове дядю Вову оборвала тёща. Она вдруг зашла к нам под навес, села за стол и сказала: - А хотите я вам песню спою? Хотите? Я улыбнулся и ответил, что, конечно, хотим. Дядя Вова смущённо разглядывал руки, а Колька принялся уговаривать мать не петь. Но она не послушала его и запела. У неё хороший голос и слух. Она пела песни своего сочинения. Одну за одной. Там было что-то ура-патриотичное о родном селе, о столице района Пролетарске, о том, что молодым нужно оставаться в деревне, и что все вместе мы должны поднять родной край из разрухи. И что-то ещё такое, что напоминало старые советские песни в радио "Маяк". Это было очень трогательно. Она сидела на шатком стуле. Ситцевая косынка покрывала её грязные от работы волосы. Её руки, маленькие, грубые, черствее вчерашнего хлеба, лежали на коленях как два полена. Вокруг вились полчища мух. Было душно и тихо. Татьяна Александровна пела о том, как прекрасен её край и как хорошо в нём живётся. Я сидел, словно в театре. Вот тут, в этих грязных, пропитанных пылью и потом декорациях, я смотрю совершенно нетипичную сцену в театре, имя которому их жизнь. И я, как особый зритель, получаю в награду самое лучшее, самое душевное из того, что могут дать мне эти актёры.