Рассказы заставляющие задуматься

- Ты чего на стене опять, Тимоша?! - голос отца глухо пробил тишину, как камень в окно. Сначала - просто шелест фломастера. Тихий, будто мышонок лапками по обоям. Потом - рывок, громыхнувший стул, и уже в дверях отец, с усталым лицом, в майке, что пахнет табаком и какой-то чужой жизнью. - Мам, я солнце... - шепчет Тимка и прячет маркер за спину. - Солнце он рисует. На новых обоях. - Отец хохочет, без радости, будто сам себе плюнул под ноги. - Завтра гостей зовём, а тут опять твоя живопись! - Не ори, Витя! - кричит мама из кухни, стуча ложкой о кастрюлю...

- Ма, ты где? - Я снова кричу из коридора, но слышу только скрип шкафа. Наверное, раскладывает платки по стопкам. Она всегда так делает, когда злится или чего боится. Шкафные платки - как ритуал, как оберег. Я стою на коленях перед старой табуреткой, на ней - картонная коробка. Чужой, чужущий запах - сырой табак и мята. Отец... Отец, которого я не видел двадцать семь лет. Последнее письмо он прислал в девяносто седьмом - поздравил с окончанием школы. Всё. И вот теперь, среди пожелтевших газет, фотографий с кудрявым мальчиком - я вдруг нахожу конверт...

- Валера, я больше так не могу! - взвизгнула Марина, едва сын захлопнул за собой входную дверь. - Он везде, везде! На кухне… в ванной… Вчера я проснулась - он в зале сидит, телек пялит, в трусах твоих, между прочим! Валерий устало снял куртку, повесил на крючок, мимоходом стряхнув с рукава снег. Мороз обжигал щеки, а дома… дома ждал этот гул - женский, бесконечный, вязкий. Он молчал. Старик сидел в кресле, застелив его старой клеёнкой - "чтоб диван не марать", - и теребил платочек. Худые руки, с просвечивающими венами, тряслись едва заметно...

Сняла она угол не от хорошей жизни. Просто хотелось тишины, и чтобы потолок не проседал под чьей-то музыкой, и чтобы никто не спрашивал: «Ты где была?» Дом стоял на краю города, с облупленными наличниками, со старыми геранью и пыльной занавеской, которая не двигалась даже при сквозняке. Старая вдова — Евдокия Степановна — встретила её в платке и с выражением недоверия на сморщенном лице, как будто не квартирантка, а участковый пришёл. — Комнатка — там. Без глупостей, я людей вожу серьёзных, — сказала, провожая по скрипучему коридору...

На кухне пахло селёдкой и детством. Холодной, жирной, в газете. И ещё тётей Зиной — а это значит: нафталином, чуть-чуть корвалолом и таким вязким запахом старого дерева, которое давно хотело стать пеплом, да не получалось. Она сидела на табуретке с продавленным сиденьем и смотрела в стену. Радио «Маяк» молчало. Первый раз за сорок два года. — Ну и пусть, — сказала тётя Зина, — молчание — золото. Голос её прозвучал глухо, как будто из консервной банки. Она поправила вязаную кофту, вышитую крупными розами, и поёжилась...

Когда Лариса впервые вошла в их дом — длинный, пахнущий берёзовыми дровами и старым капроновым ковром, — она морщилась. Не нарочно, а просто так, непроизвольно. Как будто запах вешенки. Или мокрого подвала. — Квартира у нас в городе маленькая, а тут хоть воздух, — сказала тогда Ольга Ивановна, гладя стопку полотенец. — А у вас, кроме воздуха, и есть-то нечего, — тихо, почти смеясь, ответила Лариса, и тут же оглянулась на Игоря: мол, скажи, что я пошутила, скажи маме, пусть не обижается. Но Игорь в этот момент ковырял телефон, как всегда, когда что-то напряжённое...